Премьера - [70]

За столиком сидели мы втроем: Ярослав, его молодая жена, я… Я рассмотрел ее вблизи. Она оказалась просто красавицей. В прежнюю встречу она такой не была. И знаете почему? Уж очень он ее любил. А когда женщина знает, что ее очень любят, она обязательно хорошеет. Она была очень счастлива. Влюбленные сидели рядом, руки их все время соприкасались, весь мир для них не существовал, она смеялась, и белые ее зубы блестели на загорелом лице. И глаза излучали счастье… Мы выпили вина в ее честь. Оркестр играл вальс. Ярослав боялся потерять хоть мгновение без того, чтоб не прикоснуться к ней. Она отвечала ему тем же. Через два дня началась война.

Он явился в политуправление флота, его мобилизовали и послали в Полярное. Ее приняли вольнонаемной актрисой в драматический театр Северного военно-морского флота. Она подписала контракт, получила командировочные, подъемные. Но на несколько дней задержалась в Москве. Он ждал ее в Полярном, работал в газете, в краснофлотском ансамбле, летал на задания через линию фронта в тыл врага, писал листовки в стихах и в прозе, а потом разбрасывал их в расположении горно-егерской дивизии и над городами Норвегии и Финляндии, оккупированных гитлеровцами. И ждал ее.

Она не приехала. И не приедет.

Ярослав узнал об этом от случайного человека.

Вскоре после его отъезда она встретила в Москве одного известного полярника, участника многих экспедиций, занимавшего ответственный пост. Увлеклась, вышла за него замуж и уехала с ним на Дальний Восток.

Ярослав остался один.

Вскорости и я прибыл в Полярное. Мы с Ярославом обнялись, поговорили о том о сем… О ней не говорили. Так и жили там вместе. Ежедневно встречались. Он был связан с авиацией, с торпедоносцами. Вечера проводили в Доме флота.

Ярослава любили. Он был непременным участником литературных вечеров. Часто выступал с ансамблем песни и пляски – пел. Ездил с ними по базам флота. Часто летал в разведку на боевых машинах. Неоднократно участвовал в надводных операциях флота. В небе наши дела шли плохо. У немцев было большое преимущество в воздухе. Горел подожженный ими Мурманск. Германские военные корабли доходили до Новой Земли. Ярослав писал, а газеты печатали, а ансамбли распевали:

Мы стреляем без ошибки,

Топим всех до одного!

Враг хотел покушать рыбки, –

Рыбка скушала его.

Он делал все, что от него требовали: стихотворные подписи к плакатам, газетные фельетоны, сценки и скетчи, слова для маршей и для вальсов.

Эсминец уходит в туманную даль,

Холодные волны, холодная сталь,

Горячая воля ведет далеко

В простор заполярный бойцов-моряков.

На его тексты писали музыку североморские композиторы: Терентьев, Жарковский, Рязанов.

…И мысли о дальней, родной стороне

Моряк поверяет бегущей волне.

Это распевал весь флот.

Его личная смелость удивляла даже видавших виды бойцов морской пехоты и летчиков торпедоносцев.

Как-то вечером мы встретились с ним в Мурманске, зажженном гитлеровцами с трех сторон. Четвертой стороной был Кольский залив. Я приплыл из Полярного смотреть мою пьесу «Осада Лейдена» в исполнении Московского фронтового театра. Ярослав был там с ансамблем, выступавшим в Интерклубе.

Спектакль и концерт не доиграли из-за жестокой бомбежки.

Вечером встретились в гостинице «Арктика», выпили чаю, поболтали, посмеялись над начальником Дома флота и его оруженосцем, первыми побежавшими в бомбоубежище.

А потом гитлеровцы добрались и до нас. В правое крыло гостиницы, а мы были в левом, вмазали четыре фугасные бомбы, две из которых не разорвались, зато две пятидесятикилограммовые прошли насквозь через все этажи и взорвались со страшной силой. В разрушенной гостинице погас свет, от воздушной волны летали по коридорам занавески, выла сирена «скорой помощи».

Ярослав в бомбоубежище не пошел. Откуда-то он достал бутылку вина, позвал меня, и мы сели на обломках пить вино.

– Теперь здесь самое безопасное место в мире, – сказал он, – больше сюда, по теории вероятности, не упадет ни одна бомба.

– Почему ты не пошел в бомбоубежище? – строго спросил я.

– На свежем воздухе умирать приятнее.

Мне не понравился его ответ, не понравилась его бравада. Летчики мне рассказывали, что командир их части, узнав, что Ярослав «принципиально» во время воздушной тревоги не прячется ни в подвал, ни в щель, сказал:

– Передайте этому поэту, что, если он не будет выполнять устав, я посажу его на губу. Приказы пишутся для всех, и выполнять их должны и пилоты и поэты.

По радио прозвучал отбой воздушной тревоги, к нам присоединилась очень милая актриса из фронтового театра, которая знала Ярослава и раньше, знала происшедшую с ним драму и была полна жалости и сочувствия.

Она пригласила нас к себе в номер, который не пострадал.

Ярослав не пошел. Она взяла его за руку. Он резко и грубо выдернул свою руку и, не попрощавшись, пошел в сторону порта.

Я догнал его.

– Зачем ты обидел женщину?

– А ну их всех!… – Ярослав сильно выругался. Он не интересовался больше женщинами, он не любил их, он никого больше не любил.

Ну что я мог ему сказать! Что мог противопоставить его тоске, оскорбленному чувству неразделенной любви? Общие слова, прописные истины, вроде тех, что мне потом кричал полковник?