Премьера - [60]

Есть в пьесе то, что в дальнейшем творчестве драматурга будет развито, доведено до виртуозности: парадоксальное построение реплики, обыгрывание предметов в наивысший момент напряжения сценического действия – переход в пантомиму.

Плеве спрашивает Судейкина о мерах, принятых против покушения на министра Толстого. Он обеспокоен активностью революционеров и плохой работой охранки.

«Плеве. Но может случиться, что ваши агенты опоздают предупредить злодеяние, и тогда…

Судейкин. Тогда, ваше превосходительство, вы будете министром».

Неожиданно Плеве, возмущенный дерзостью жандармского подполковника, вяло произносит, что сумеет наградить тех, кто не сможет противодействовать покушению.

В последней картине, когда Дегаев все же убивает Судейкина, желая спасти собственную шкуру, почти две страницы занимает описание немой сцены убийства. Здесь уж не нужен текст. Он только помешает. Прием, с которым мы встречаемся дальше – в «Чужом ребенке», в «Страшном суде», в «Мирных людях». Превращение Драматической пьесы в пантомиму, в мимодраму. Сценическое действие высчитано по долям секунды. Действие в его чистом, театральном виде, весьма близкое к пантомимам комедии дель арте, к буффонадам Чаплина, к гоголевской немой сцене, где «страх, испуг, недоумение, суетливость должны разом и вдруг выражаться на всей группе действующих лиц, выражаться в каждом совершенно особенно, сообразно с его характером» [4].

Очень интересно использует автор пепельницу в доме Дегаевых. На деньги, полученные от охранки, Дегаев обставляет новую квартиру.

«Зачем ты пачкаешь новую пепельницу! – возмущается мадам Дегаева, когда ее муж гасит окурок. – Такая блестящая… (Несет пепельницу к двери, выбрасывает окурок в коридор.)».

Провокатор ждет в гости жандарма. Наконец Судейкин приходит. Благодушно осматривая новую квартиру, Судейкин удаляется с хозяйкой в будуар. Дегаев нервничает, ревнует. Сейчас он взорвется, выгонит Судейкина. Он закуривает, затем хочет погасить окурок о пепельницу, но вспоминает жену и несет окурок за дверь.

В финале этой же картины, когда страх разоблачения революционерами стал у Дегаева сильнее страха перед жандармами, провокатор признается во всем сестре. Униженный Судейкиным, презираемый сестрой, ненавидимый бывшими товарищами, обманутый женой, Дегаев хочет прибить супругу. Он бросает в нее пепельницу, но не попадает. У Дегаева истерика. А супруга поднимает с пола пепельницу, внимательно рассматривает.

«Дегаева. Согнул. Прямо-таки исковеркал… Интеллигент!»

И, наконец, последняя картина. В квартире разгром. Опрокинут стол. Валяются на полу тарелки, бутылки, пепельница… Судейкин убит. Его помощник Судовский смертельно ранен. Он пытается встать, но со стоном падает. Берет лежащую на полу ту же пепельницу и бросает в окно, разбивая стекло. На этот сигнал в комнату врываются дворники, полицейские, жильцы. Они видят трупы Судейкина и Судовского.

Так через всю пьесу проходит эта самая сперва новенькая, блестящая, затем погнутая, сломанная пепельница. Маленький символ опустошенной, грязной душонки предателя.

Согласитесь, что молодые драматурги, авторы первой пьесы, не так часто балуют зрителя подобным неожиданным, я бы сказал, тонким сценическим приемом.

Следом за «Предательством Дегаева», открывая все новые и новые, великолепные тайны в искусстве драматургии, Шкваркин пишет пьесу о 1905 годе – «Годгорн». Она имела значительно меньший успех, чем «Предательство», но также была поставлена в московском театре. На этот раз в Замоскворецком, там, где ныне филиал Малого.

А там, где написаны и поставлены две пьесы, – неминуемо появится и третья.

Новая пьеса называлась странно – «Вокруг света на самом себе». История – это, конечно, интересно. Можно сидеть месяцами в архивах, в библиотеках, вновь возвращать забытый мир, глазами советского человека из двадцатых годов двадцатого века смотреть назад, чувствуя превосходство над своими героями. Великолепное занятие – посмотреть вокруг себя, увидеть то, что происходит сегодня, рядом с тобой, и чуть-чуть заглянуть в завтрашний день.

Шкваркин решил написать современную комедию-обозрение. Героем он выбрал маленького человека, совслужащего, неудачника в личной жизни. Было в нем что-то от Чарли Чаплина, и от Акакия Акакиевича, и от Бальзаминова, мечтающего о голубом плаще.

Мне не удалось перечесть эту пьесу, экземпляры ее утеряны. Но я помню, хотя и не очень четко M не во всех деталях, спектакль в театре Корша. Герой пьесы – его талантливо играл Василий Осипович Топорков – убегает из дому, путешествует по всему свету. Встречается и с хорошими людьми, и с аферистами, попадает на киносъемку, где ставится фильм о царском дворе, принимает это за действительность, бежит оттуда, опять возвращается в свой дом и убеждается, что нигде ему не будет так хорошо, как здесь.

После того как были написаны эти строки, я, вспомнив спектакль коршевцев, решил порыться в старых театральных журналах. В девятом номере «Нового зрителя» за 1927 год нашел грозную статью неизвестного критика, скрывшегося под псевдонимом «Гудаш». Он строго осуждает пьесу. «Обыватель – действующее лицо, и обывательское освещение от начала до конца. Полное непонимание основных причин «маленьких недостатков механизма», полное отсутствие исторической перспективы в оценке общественных явлений и фактов».