Прелюдии и фантазии - [51]

Ах, милый Телеманн, как я хотел бы избегнуть этой мышиной возни и заняться, наконец, делом — без оглядки на соседей и кровожадные настроения публики. Сочиняя новую оперу, часто приходится мыслить экономически — я должен дать публике то, чего не могут дать конкуренты. А мне хотелось бы работать и получать удовлетворение от самого процесса, ведь я уже не в том возрасте, чтобы так бездарно тратить время. Боюсь, мне часто приходится сожалеть о качестве моей работы, которым я жертвую в пользу прочих соображений, которые не имеют никакого отношения к музыке.

Впрочем — грех жаловаться… Меня здесь любят, мне верят. Помимо оперы есть и другая музыка, и как бы ни шли мои финансовые дела, я продолжаю писать то, что доставляет мне наслаждение. Тут я, по крайней мере, не обязан думать ни о чём, кроме самой музыки.

Кстати говоря, Ваш вопрос об обстоятельствах приобретения Astrophytum прямо связан с одним из таких подарков, который г-н Гендель, всеми признанный царь гармонии, соизволил преподнести самому себе — в тот самый день, когда отправился за Вашими покупками.

А произошло буквально следующее: вечером того же дня я сел писать интермедию к «Празднеству Александра», и довольно скоро написал сочинение в трёх частях. Вначале я думал, что это будет концерт для органа: как Вам хорошо известно, я предпочитаю самолично играть интермедии и пишу их для собственного исполнения и, разумеется, для того инструмента, которым владею лучше всего. Однако в этот раз я, к собственному удивлению, написал сольную партию для арфы. Скажу сразу, что этот милый (увы — слишком капризный) инструмент знаю не слишком хорошо, и, записывая музыку, не представлял, кто сумеет это исполнить (и только во время подготовки концерта нашёл, наконец, хорошую арфистку — ею оказалась миссис Кайч, супруга моего гобоиста Йозефа Кайча).

Тем не менее, завершив эту вещицу, я остался ею доволен: она весьма отличается от прочих моих концертов, Вы бы сразу заметили, что в ней присутствует сильное женское начало, и арфа как нельзя лучше способна передать настроение. Я проиграл её один раз на клавесине и отложил до завтра. После этого отправился ужинать, а когда вернулся, что-то заставило меня вернуться к инструменту и сыграть её снова.

Наутро, едва открыв глаза, я бросился к инструменту и принялся наигрывать отдельные пассажи, которые мне показались особенно трогательными. Признаюсь, меня трудно разжалобить, а уж музыканты, которые норовят вышибить слезу у слушателя во время исполнения, меня попросту бесят. Дорогой Телеман, я плакал, как ребёнок, играя этот концерт самому себе, плакал навзрыд, и не мог унять слёзы.

Хорошо ещё, что никого не оказалось поблизости: представляю себе эту картину — немолодой дородный композитор, гроза нерадивых оркестрантов, то правым, то левым рукавом вытирающий слёзы умиления, приличествующие ребёнку.

Помнится, первые несколько тактов я набросал, ещё сидя в коляске, возвращаясь из оранжереи Джонатана Тайерса с грузом купленных для Вас растений. Для подобных целей у меня имеется специально расчерченный блокнот, который я использую для хранения фрагментов музыки, посетившей меня внезапно. Богиню моего ремесла, как правило, не интересует ни время, ни место: готов признаться (но только Вам!), что многие, возможно даже — наиудачнейшие — партии «Те Deum» записаны при самых нелепых и даже вздорных обстоятельствах. Если бы верующие только могли предположить, как создавалась музыка, вызывающая у них богобоязненные и смиренные чувства, клянусь, они бы распяли меня.

Но — тсссс, вернёмся к нашему (псевдо?) кактусу: итак, сидя в коляске, я записал несколько тактов, показавшихся мне удачными, но, едва вернувшись домой, сразу обо всём позабыл и отправился в оранжерею, чтобы распорядиться новой, только что купленной ёмкостью. Мне и в голову не могло прийти, что за время нашего путешествия в кадке кое-что проклюнулось, и распаковав её, я некоторое время сидел и тупо глядел на ЭТО, без единой мысли в голове, не представляя себе с чем имею дело, и стоит ли мне без лишних размышлений уничтожить неведомое растение, чтобы приготовить место для старого друга, погибающего в тесноте, или всё же позволить новому постояльцу быть и процветать.

Поразмыслив немного, я отложил окончательное решение этого дела на завтра, поднялся в кабинет и открыл блокнот, чтобы переписать ноты на чистую страницу. И лишь на следующее утро вернулся в оранжерею.

И тут произошло нечто такое, о чём я поневоле умолчал в предыдущих письмах. Признаться, я и теперь затрудняюсь объяснить — даже самому себе — что же в точности случилось в оранжерее, когда я вошёл туда осенним утром, почти год назад. Я никому никогда не рассказывал об этом, и уж тем более не стал бы об этом писать, если бы не Ваша просьба.

Войдя в оранжерею, я сразу же направился к кадке с Astrophytum-ом: вчерашний росток за ночь окреп и обрёл форму. Клянусь, я бы не сумел описать её, даже если бы очень старался, поэтому даже не стану браться за это.

Скажу только, что форма эта мне показалась удивительно знакомой. Какое-то время я стоял и наблюдал за растением, всё более убеждаясь в том, что и в самом деле превосходно знаю его, хоть это знание и не поддавалось не только разумному объяснению, но даже — простому осмыслению.