Прелесть пыли - [55]

Многое хотелось исправить. Казалось, стольких бед можно было избежать! Хотелось, чтоб никто не тонул в реке, которую не раз переходили в разных местах и разными способами: то держась за руки под пулеметным и артиллерийским огнем, то верхом на лошадях, то ухватившись за конские хвосты, то вброд по горло в быстром горном потоке. Хотелось, чтоб никто не погиб от истощения и голода, чтоб никого не разорвало бомбой.

Да, это был разговор! Он был пронизан высоким духом товарищества и согласия. Все испытывали одно чувство: им выпало пережить великие дни, и дни эти породят новые, еще более великие.

— Через многое мы прошли, — сказал Голый, — пожалуй, даже слишком.

— Зато теперь на коне, — отозвались другие.

Девушка в красной кофте вбирала в себя слова как губка. Она видела, что все бойцы связаны пережитым — оно сблизило их и породнило. А ей еще только предстоит завоевать их дружбу в будущих походах. Возможно ли это теперь? Ей было грустно.

Сидела она рядом с мальчиком, чуть позади, чтоб не привлекать к себе особого внимания.

А мальчик чувствовал ее рядом, чувствовал, что она еще с ним, но понимал, что скоро потеряет ее.

К ним подошли три партизанки, такие же молоденькие, как и она, только исхудавшие, загорелые, с усталыми глазами. Они смотрели на нее так, словно она явилась из какого-то другого мира. А она, уловив в их словах теплоту, засветилась искренней радостью.

— Оставайся с нами, — уговаривали ее девушки. — В нашей бригаде тебе будет хорошо. У нас больше сорока девчат. Тебя как звать?

— Мара.

— Третья Мара в нашей роте! Придется придумать прозвище.

Мальчик прислушивался к их разговору. То есть он делал вид, что слушает беседу мужчин, а сам то и дело кидал взгляд на руки девушки, сложенные на коленях.

— Передаем ее вам, — неожиданно сказал он партизанкам. — Она и в бою вместе с нами была.

Раздали ужин. Девушка не отходила от своих старых товарищей. А трое крестьян уже подружились с бойцами бригады, которые вводили новичков в курс дела. Лишь парень с винтовкой тоже держался поблизости.

Ели молча, охваченные грустью предстоящей разлуки. Уходила часть жизни, налаженная и ясная.

Голый сказал мальчику:

— Ты, товарищ, непременно приезжай ко мне в Банью. Обязательно. Там есть все, чего только душе угодно. Дороги ровные, красота! Земля что постель мягкая. Едешь — покачивает, словно от вина.

— Будет время, походим и по другим краям, — сказал мальчик. — И в Далмации побываем с тобой. Обязательно увидимся — и на море и на поле. Правильно я говорю? — обратился он к девушке.

— Правильно, — неуверенно сказала она.

— Правильно, ручаюсь головой, — сказал он.

Скоро девушку позвали спать: о ней уже заботились новые товарки. Она в упор глянула своими голубыми глазами на мальчика, на Голого, потом снова на мальчика и сказала твердо:

— Жаль, что я не пойду с вами дальше. Но мне лучше остаться здесь, сами знаете почему. Желаю вам счастливого пути и желаю всем нам встретиться в «добром селе», — улыбнулась она, закончив.

— Да, да, — сказал Голый.

— Будь хорошим бойцом, — сказал мальчик, вспомнив, что он агитатор.

— Да, да, — сказала она.

Неловко пожав им руки, она тихо пошла, словно боясь их рассердить, разорвать ту нить, которая связала их в безмерно долгие часы далекого-далекого пути.

А они посмотрели друг на друга и сказали совсем просто:

— Пошли спать!

Им показали пустой сеновал: ни сена, ни подстилки там не было. Они легли под крышей, на голые доски, и быстро заснули.

Голый проснулся от рези в желудке. Увидев, что небо посветлело, он сел, пробуя свои силы.

Они рано легли — было время и выспаться, и поразмыслить о предстоящей дороге в новые края.

Не успел он сесть, как приподнялся на локте мальчик.

— Ты что? — спросил он.

— Ничего.

— Светает.

— Пусть себе.

— Ты болен, — сказал мальчик, — но лучше потихоньку двигаться дальше, а то бригады уйдут.

— Встаем, — сказал Голый.

Как они вчера и предполагали, батальон ночью снялся и ушел из села.

И вот они снова в пути.

Сначала шли в предрассветных сумерках, потом в легком розоватом тумане. Затем небо стало алеть все сильнее: на востоке разгоралось солнце, протягивая к ним свои огненные пальцы. Ночь была прохладной. Их и сейчас пробирала дрожь от твердого, холодного ложа, и они с нетерпением ждали солнечного тепла.

Они шагали босиком, плечом к плечу, по неровной узкой тропе то в гору, то с горы, как и раньше. Ползли потихоньку по земляной коре, словно еще не доросли до ее просторов.

— Снова одни, — сказал мальчик, и грусть мотыльком забилась в его сердце.

И эта трепетная грусть навсегда останется в его сердце, как цвет определенного времени, как нить, что навеки свяжет его с этой дорогой и будет постоянно притягивать к ней.

— Одни, — повторил он.

— Одни, одни, — сказал Голый.

И тот и другой шагали, сберегая силы, почти машинально, с неотвязной мыслью, что проделывают уже раз пройденный путь. Опять перед ними вставали зеленые горы и бурые вершины — будто запутанный клубок задач, которые надо было решить. Среди этих гор и холмов петляло еще много разных троп, и по ним и без них шагали люди — много, много людей, — шагали и шагали в поисках конца пути. Сколько они уже идут? Два года, три года, десятилетия? Идут люди по всему свету, по морям, по горам, по пустыням, родившись на свет только затем, чтоб идти к далекой высокой цели, которая ждет, ждет…