Прелесть пыли - [46]

Старик вплотную приблизился к Голому и сказал:

— Это мой племянник у очага сидит. Сын брата. Возьми его с собой. Он хороший человек. Говорю тебе — хороший, хоть и был у четников. Дал маху. Но сейчас тише овечки.

— Убивал?

— Не слыхать.

— Предавал?

— Не слыхать. — Старик торжественно поднял руку. — Брат его, кажется, у вас.

— Пусть идет, — сказал Голый, вернулся в дом и сел на прежнее место.

И старик сел на старое место, напротив Голого, с озабоченным и серьезным видом; ему хотелось сказать что-нибудь значительное, но, несмотря на все старания, он так ничего и не придумал.

— Пора идти, — сказал Голый. — И снова без штанов.

— Нет у нас, — встрепенулся старик. — Ничего нет. Хоть шаром покати… Все погибло.

Женщина вскочила и побежала в соседнюю комнату, в горницу; через некоторое время она вернулась с широкими полотняными турецкими шароварами.

— Вот, только это.

— Пойдет, — сказал Голый. Тут же, не снимая сапог, он натянул их.

Детвора столпилась табунком в ожидании дальнейших событий. Всем было жалко отпускать партизан. Ведь они только-только установили связь с большим миром. Казалось даже, что судьба их несколько прояснилась. Все боялись шелохнуться, чтобы каким-нибудь неосторожным движением не ускорить уход партизан.

А партизаны настороженно прислушивались к своим полным желудкам. Их охватила слабость, не хотелось думать о дороге, но, с другой стороны, они считали своим долгом немедленно отправиться в путь, именно потому, что были сыты.

— Дорога зовет, — сказал Голый, и тут же испугался своей надежды на то, что кто-нибудь опровергнет его слова. Сказать «зовет долг» у него не повернулся язык.

— Ну, счастливого вам пути, желаю, чтоб вы пришли к нам снова, как можно скорее, вы или кто другой из ваших, — сказал старик.

— Придут, придут, как не прийти, — сказал Голый.

Парень у очага по-прежнему не двигался. Лишь при последних словах старика он чуть наклонил голову, прислушиваясь. Опустив подбородок и открыв рот, он по-прежнему крутил в руках кочергу.

— Иди и ты, сынок, — сказал ему старик.

Он тотчас поднялся и с вызывающей непринужденностью, избегая взглядов, пошел в горницу.

* * *

На проселочной дороге лежала мягкая бурая пыль. Путаные отпечатки колес, лошадиных копыт, ног, птичьи следы. С дороги вспорхнул жаворонок, чуть дальше прогуливалась ворона, за кустарником прыгали кузнечики. Живые существа в сиянии полуденного солнца, под легким дуновением теплого южного ветерка.

— Вот уж не надеялся я в этом столетии увидеть пыль, — сказал мальчик и сел на обочине, покрытой травой.

— Присаживайтесь, перехожие странники войны.

Все сели. Голый — рядом с мальчиком, а парень — на противоположной стороне дороги.

Мальчик с наслаждением снял развалившиеся башмаки, осмотрел их и забросил в кусты.

— Отходили свое. Хочу вволю насладиться пылью родных дорог.

Не сходи с родных дорог, Пыль тебя прикроет, Не держись за свой порог, Быстрей смерть накроет.

Не так ли? — спросил он товарища.

— Может, и так, — ответил Голый.

Мальчик глянул на свои израненные, натруженные ноги и окунул их в мягкую пыль.

— Пух. Давно мы не ходили по такой прелестной пыли!

— Д-да, — сказал Голый. — Несколько лет не видели настоящей пыли. — Но сказал он это равнодушным, отсутствующим тоном.

С первого взгляда было видно, что он прислушивается к чему-то в себе. Лицо его еще больше осунулось, пожелтело, глаза устало жмурились, руки безвольно придерживали пулемет, стоявший между колен.

Мальчик искоса поглядел на него и сказал небрежно:

— Часа два хода по такой пыли — и мы у цели.

Голый отмахнулся. Ему не нужны были утешения. Он все знал наизусть. И цель и длину пути. Взялся за гуж, не говори, что не дюж. И слабости своей он не боялся. Никакой. Он все взвесил.

Сначала он опасался, что ему и настолько не отойти от села. Еще на пороге дома, прощаясь с хозяевами, он подумал, что идти не сможет. Но оставаться тоже не хотел и поэтому зашагал бодрее, чем мог. Пулемет на плече он нес с решительным и боевым видом, готовый в любую минуту взять его наизготовку и открыть огонь. Взрослые проводили их до ворот и остались там, благоговейно глядя им вслед. Стайка детворы следовала за ними в некотором отдалении.

Парень несколько отстал и шел слева от детей. Он недовольно морщился, видимо, оттого, что ему пришлось уходить в такой торжественной обстановке. Винтовка висела на плече так, словно он не хотел, чтобы кто-нибудь ее видел. Он хмуро отгонял детей, которые приставали к нему с расспросами, откуда вдруг у него взялась винтовка.

Русая девушка в красной вязаной кофте исчезла сразу, как только они поднялись из-за стола и начали прощаться.

Только мальчик шагал весело, радостно, довольный ходом дел. Правда, у него немного болел желудок. Но даже это не внушало серьезных опасений. Это он мог перенести. Не привыкать! Главное, он снова стал хозяином своей воли. «Я выздоровел», — думал он и чувствовал себя героем дня.

Ребята в последний раз посмотрели на пулемет и винтовку и остались на околице села, подняв на прощание кулаки и громко прокричав: «Смерть фашизму!»

— Ждите нас со дня на день! — сказал им мальчик.

— Есть ждать!

Втроем они прошли сливовые сады, вышли к оврагам, а потом в поле, — надо было пересечь его и выбраться на проселочную дорогу. Вдруг из кустов на краю поля поднялась девушка с торбой в руке, ее синие глаза смотрели испуганно.