Прекрасный дом - [8]

Старый Но-Ингиль встал и поздоровался с ним, добавив к его имени слово похвалы, — Том-вимбиндлела — Том — хранитель дороги. Они вместе подошли к загону и остановились возле него, глядя, как низкорослая пестрая корова ласково вылизывает родившегося накануне теленка.

— Я назову его Полуденным Солнцем, потому что в этот час ты пришел порадовать мое сердце. Он вырастет в могучего быка, и жирный подгрудок его будет касаться травы.

Том засмеялся, припомнив счастливые дни своего детства, проверенные в Краю Колючих Акаций. Затем в памяти снова возникло увиденное на дороге, это зловещее предзнаменование — заколотая свинья.

— Не все хорошо, Но-Ингиль, — сказал он.

— Не все хорошо, — беззвучно повторил старик.

Казалось, их разделила стена холода, вырвавшегося откуда-то из-под земли.

— Коко здорова?

Старик повернулся и пошел к хижине. Он расположился на циновке под палящими лучами солнца и усадил Тома рядом с собой на чурбан. Из-за стен куполообразных, крытых соломой хижин выглядывали дети, а в полутемных и невысоких оконных отверстиях видны были головы женщин.

— Старая и мудрая женщина похожа на мужчину, — сказал зулус. — Можешь говорить ей что хочешь — она все поймет. Она сама говорит что ей вздумается и идет куда ей нравится.

— И Коко такая?

— Она потеряла счет своим внукам.

Том ждал, когда же старик сам заговорит о том, что их беспокоило. Но-Ингиль не умел кривить душой; его старость служила ему защитой от оскорблений нового закона. Его воспоминания уходили в далекое прошлое: он помнил времена, когда здесь еще не было белых, когда еще не появлялись «добрые» миссионеры, которые приехали просвещать и заодно посмотреть, нельзя ли прибрать к рукам его землю, когда не было еще ни поездов, ни пароходов, ни пушек, ни насилия. Он помнил великих вождей. Таких, как он, завоевание их страны делает терпеливыми, но не ожесточает. Том Эрскин знал, что старик очень горд и обладает большим чувством собственного достоинства. Он впервые увидел Но-Ингиля восемнадцать лет назад. Тогда Но-Ингиль показался ему свирепым и страшным великаном черным исполином с суровым, изборожденным глубокими морщинами лицом, с коротким крючковатым носом. Однако улыбка совершенно преображала его лицо. В те дни его борода и волосы, украшенные блестящим обручем, еще не были такими белыми, как сейчас.

Раннее детство Том провел в Англии, где его воспитывала тетка с материнской стороны, а когда она умерла, его отправили в Африку к отцу. Ему было тогда пять лет. Зулусы, работавшие на фермах его отца, приходили взглянуть на хозяйского сына; у малыша была молочно-белая кожа, светлые волосы, голубые глаза и румяные, как яблоко, щеки. Почти сразу они обнаружили нечто поразительное — отец не любил своего первенца, свое семя, как величали они продолжателя рода и наследника. И, последовательные в своих верованиях и убеждениях, они сделали то, что считали вполне естественным: они «прикрыли» белого малыша, как они выражались, «уголком своего собственного одеяла». Но-Ингиль, черный управляющий фермами Края Колючих Акаций, принадлежавшими мистеру Филипу Эрскину, отправился в долгий путь к Раштон Грейнджу, усадьбе, расположенной в прохладном нагорье, взяв с собой своего восьмилетнего внука, мать которого тоже умерла. Мальчик — его звали Коломб — тащил циновку деда и деревянный подголовник, а сопровождавшие их две женщины несли на голове кувшины с пивом и еду на дорогу. Но-Ингиль «отдал» своего внука белому мальчику. Это было восемнадцать лет назад. Мальчики выросли на ферме и стали близки друг другу, как братья.

Наконец старик заговорил:

— Коко надела платье. Она старая, но еще не выжила из ума. Нет, по сравнению со мной она еще молодая; три жены, что были у меня до нее, умерли. Теперь она приняла веру и надела платье.

— Кто здесь проповедует? Белый миссионер? — спросил Том.

Старик молчал так долго, что вопрос, казалось, останется без ответа.

— Тут есть один, Давид, он то приходит, то уходит. Приходили и другие, Моисей и Павел, но Коко приняла веру от Давида.

Старик умолк; он неподвижно сидел на корточках, а одеяло его упало с плеч на циновку. У него была прямая, как столб, спина, и солнце сверкало на его старческом, но все еще крепком и чистом черном теле, на сильных руках и ногах. Теперь, когда он уже стоял на краю могилы, ничто глубоко не затрагивало его души; печаль и неверие все еще были ему доступны, но от страстей у него остались только воспоминания. Он уже сказал все, что хотел сказать, и теперь открывал глаза на залитый солнцем мир лишь для того, чтобы откусить от плитки жевательного табака, привезенной ему в подарок Томом, еще одну дольку. Он жевал табак и мастерски сплевывал. Том закурил свою трубку.

— Где Коломб?

Старик покачал головой и сердито сказал!

— Он твой. Что ты с ним сделал?

— Я ищу его и должен найти. Куда бы это ни завело меня, отец, я должен его найти.

— Ничего не знаю. — Старик был уже снова спокоен. — Филип уволил его и прогнал со своей земли, и с тех пор, как он ушел, я его так и не видел.

— И больше тебе нечего сказать?

— Я старик, Том, не принуждай меня. Неверное слово нельзя догнать и вернуть. Оно как камень, что катится по склону горы. Ты вырос сильным и справедливым, и я гляжу на тебя с радостью. Если тебе суждено узнать дурное, сын мой, ты узнаешь это не от меня. До сих пор между нами не текла грязная вода, пусть так будет и впредь. Ты мудрее своих сверстников, поэтому хорошенько прислушивайся ко всему, что говорят вокруг.