Прекрасные деньки - [29]

От ангела-хранителя он хотел отречься еще в Нойкирхене, когда жил с матерью, но все вокруг верили в своих ангелов и внушали, что и у него есть такой добрый ангел. Они даже называли места, где он вполне мог погибнуть без ангельского покровительства: "Ты бы тогда на дальнем наделе под волокушей наверняка концы отдал, без ангела ты был бы уже покойник". Но на самом деле произошел всего-навсего такой случай: по скользкой дороге он несся на санях прямо на дерево, а какой-то батрак бросился наперерез испуганным лошадям. Холль уж думал и вправду конец, но, когда выкарабкался из-под саней, не почувствовал никакой радости, вопреки ожиданиям зевак. Он и «спасибо» не сказал. Обидно было только, что мужик желал добра, а Холль не знал, как дать ему понять, что ничего доброго тот для него не сделал. Он не хотел обидеть батрака, но и уж вовсе не желал возносить по вечерам благодарственную молитву ангелу-хранителю, лежа на своем резиновом тюфяке.

Особую тоску нагоняли всякого рода шествия. Трижды под бдительным оком воспитательницы надо было подходить к якобы оскверненному им алтарю бок о бок с потными знаменосцами святости, прущими гуртом мужиками и бабами и неустанно блеющими хористами. Перед распятием — алтарь, сооруженный по прихоти вице-бургомистерши. Оттуда приходилось вместе со всеми тащиться к мосту. Потом к дому начальства, а затем опять в храм Божий. А после — выслушивать еще и все пересуды и сплетни. Как кто-то зацепил древком за провода. Кому пришлось тащить что потяжелее. Кто плохо кланялся. Как оплошал капеллан. "Ты что, не заметила?" А за поворотом можно было бы идти побыстрее. А одному плохо стало, а толстуха-то…

Потом надо было вышагивать уже в честь Хаудорфа, вернее, его землевладельцев по обе стороны ручья, держа в руках вымпел усадьбы 48. Впереди — мужик с крестом, за ним четверо с балдахином, священники со святыми дарами, а потом еще четверо несут статую Богоматери.

Еще за несколько дней до этого, обедая или полдничая на большом поле, да после ужина на дворе и в кухне все отводили душу разными байками про Лехнера. Те, что подлиннее, приберегались для праздничного ужина, те, что покороче, например, о том, как Лехнер отдавил корове вымя, «свинопригонная» история и случай с забоем жеребчика — годились и для поля. Стоило помянуть в разговоре Лехнера, его двор и постройки, как хозяину приходила на ум какая-нибудь история, и его тут же замыкало кольцо благодарнейших слушателей, которые еще долго надрывали животы от смеха, даже когда принимались за работу.

Хартингера аж осенила мысль вставить историю с выменем в какую-нибудь постановку, чтобы приструнить наконец этого, как он выразился, скотодера. Назвать Лехнера живодером в присутствии хозяина он не решился. Холлю хотелось услышать именно это слово, ведь Лехнер мучил не столько скотину, сколько людей, но Хартингер осмелился лишь на «скотодера». А все дело в «свинопригонной» истории. И случилась-то она лишь потому, что Лехнера угораздило почему-то одному отправиться в горные луга, а там наверху пришло вдруг в голову погнать вниз двух свиней, вернее, втемяшилось, что ему это под силу. Но еще наверху, когда вместе с пастушкой он пытался отделить двух свиней от всех прочих, им пришлось побегать. Долго бились они, покуда не отогнали свиней от хижины, а за воротами Лехнер остался единственным погонщиком, так как пастушке надо было возвращаться доить коров.

Свиньи же по дороге чуть повыше Маллинга все норовили податься в подлесок, то одна, то другая, Лехнер так лупил их палкой, что покалечил одну из свиней.

Хозяин же описывал все, конечно, более обстоятельно, с точными подробностями, изображая, как Лехнер бежит за свиньями в подлесок. Он выразительно махал шляпой и намекал, что между Лехнером и пастушкой что-то, наверно, было. И это что-то Хартингеру тоже хотелось увидеть в постановке.

Но Холлю все виделось иначе. «Свинопригонная» история была для него тем случаем, когда речь шла о живодерстве над людьми, потому что гнать свиней всегда приходилось сыновьям Лехнера, и доставлять скотину на место они должны были в целости и сохранности. Однако решающее слово на посиделках принадлежало хозяину, и тот выставлял Лехнера, каким хотел — этаким Лехнером-смехнером, Лехнером-неумехнером: за что ни возьмется, — только людей насмешит.

У Холля вертелся на языке другой случай, когда Лехнер с жердиной от забора набросился на Ксандера. Но хозяин рассказывал о том, как Лехнер пил на кухне водку с какими-то социалистиками и все время опрокидывал на стол рюмку. Как поносил на чем свет стоит свою хозяйку, сваливая на нее всю вину за собственную пьяную неуклюжесть, как велел ей насухо протереть стол и тут же выгнал, снова завел разговор с собутыльниками и опять разлил полную рюмку водки.

Эту историю хозяин тоже уснащал подробностями, приводил выражения, которые обычно употреблял Лехнер в своих выступлениях на разных собраниях и сходах. Хозяин даже изобразил неловкое движение Лехнера, смахнув лишнюю кофейную чашку с полевого стола, который Лоферер соорудил на двух камнях, пока Найзер с Конрадом разгружали возы. Проделав это, хозяин, подражая Лехнеру, крикнул: "Эй, ты! А ну, живо подотри!" — и поглядел на Лотту, поденщицу, которая, захлебываясь подслащенным сахарином кофе из винных ягод, просто умирала от смеха рядом с Конрадом. Ее вообще страшно смешила всякая шутка хозяина.