Прекрасные деньки - [18]

Началось все с того, что крестным отцом стал для него самый настоящий вор, промышлявший кражей скота, и в усадьбе Холля нередко тыкали носом в это самое обстоятельство. О родственниках со стороны матери, с которыми Холль иногда виделся, рассказывали сплошь уморительные истории. Людям, приходившим в гости, Холля чаще всего представляли этаким подзаборником, грехом юности папаши. Затем следовали гнусные ухмылки, и тут же в его присутствии ему давалась характеристика: этот маленько не того, к скотине никакого интересу, не то что другие, за ним глаз да глаз нужен. Да и в школе дела неважнецкие. "Эй, что тебе поставила учительница за второй класс?" Уклоняться от ответа значило получить по шее, и он называл оценки, проставленные в табеле. Выслушав это, ему разрешали уйти. Мачеха всегда говорила одно и то же, и всегда ни на грош правды. С этим уж он смирился, но мучило другое: почему она выставляет на позор, зачем показывает посторонним его беззащитность?

Что правда, то правда: к скотине, коей так гордился хозяин, Холль не питал особого интереса, но упрек был обиден тем, что все же Холлю так часто приходилось надрываться в хлеву. Зачастую, когда приходили скототорговцы, к нему приставляли братьев, чтобы они надзирали за ним, презирали его, при случае давали понять, что он чужой в этой семье, что он не ко двору. Они заявлялись вдвоем, рядом с папашей, корчили ему злобные гримасы, а он делал вид, что ему это нравится, хотя внутри все кипело и клокотало. Работа сразу же шла вкривь и вкось, хотя он мог выполнять ее с закрытыми глазами. Он вдруг сбивался, делая все невпопад, за что немедленно следовало нарекание, мол, работать надо и головой, а не только руками. Вечно один припев: "Нет головы на плечах, думает Бог знает о чем, только не о работе, но мы из него дурь-то вышибем". Или: "Уж мы сделаем из него доброго католика".

Он не хотел принадлежать семье, что уже доказал. Эта несовместимость была подготовлена еще теми обстоятельствами, в которых он рос до появления на усадьбе, хотя прежние обстоятельства казались ему невообразимо прекрасными (если не говорить о времени его пребывания на горных лугах, когда он вообще не замечал никаких обстоятельств). Но тем самым исключалась всякая возможность, всякая охота принадлежать семье. Как любому ребенку свойственно искать, если не мешают родители, противостояния окружающей среде, так и Холль хотел тогда этого противостояния, ему хотелось заводить знакомства в свободное от школы время, распоряжаться самим собой, делать что вздумается и видеть то, что нравится, а приходилось ходить по струнке, подчиняться чужой воле.

Незаметно нарастала вражда между ним и братьями. Каждый вечер младший вовлекал его в состязание по части молитвы. И хотя сам братец молился неохотно, он нарочно выходил за пределы предписанного, отчасти, чтобы подольститься к матери, отчасти же для того, чтобы перед сном еще раз досадить Холлю. Братья понимали, что Холль целиком в их руках, что он никогда не пойдет жаловаться родителям.

Братьев тоже держали в ежовых рукавицах, но была существенная разница. Им приписывались совсем другие качества, хотя едва ли они обладали таковыми. Эти качества были воображаемыми и внушаемыми. Старшему с пеленок вбивали в голову, что он должен стать крестьянином, справным хозяином, вроде отца, в точности, как отец. Он и в самом деле начал меняться в сравнении с меньшим, усвоив тон бывалого крестьянина, рассуждающего о том, где и с чем надо бы управиться. В старшем из сводных братьев все отчетливее проглядывал довольный хозяйчик, скроенный по мерке и замышлению отца, прорезался повелительный голос, проявились замашки, глубоко противные Холлю. С младшим Холля хоть как-то связывало совместное участие в шалостях, а старший вырастал полным антиподом Холлю, что усиливало взаимную вражду.

Вблизи дома Холлю всегда приходилось быть настороже, поскольку старший имел подлую привычку подкрадываться сзади и чем-нибудь бить по голове. Это часто удавалось проделать, избежав отпора хотя бы в тот момент, когда Холля душила ярость, а не после, когда он начинал остывать. Места сражений у Холля были далеко от Хаудорфа, где-нибудь в лесу, протянувшемся от выгона до южных склонов, куда и откуда братья частенько гоняли скот. Вот тут братья ежились от страха при мысли, что до наступления темноты не успеют вернуться домой в свое толстостенное убежище, а Холль вовсе не торопился искать более короткий путь. Он медлил и тянул, делая вид, что не знает дороги, а там, где лес становился совсем темным, говорил самое страшное: он не знает, что делать, он заблудился. При этом он не скупился на жуткие байки, от которых в лесу становилось еще темнее, и не переставал интересоваться, каково бы им, братьям, было лишиться родителей. Что бы они стали делать, если бы родители и впрямь умерли, если бы их кто-нибудь пристукнул, как тот парень пастушку? Что, если на них с порога дома дохнет ладаном?

В свободные часы Холлю полагалось проводить время с братьями, но он этого не делал, предпочитая вместе с Лео, единственным своим школьным другом, резвиться в кругу хаудорфских ребят, он играл с ними в прятки и строил разные укрытия в таких далеких местах, что еще на пути к ним ему бы следовало повернуть назад, чтобы вовремя успеть домой, к своим. Играл он молча, мучаясь совестью: ведь это были не просто ребята, с которыми он пытался сдружиться, про многих из них в доме он не смел даже заикнуться, не говоря уж о том, чтобы показаться в их компании, и тем более страшную тайну составляли курение и рукоблудие, чем грешил не один, так другой. При детях об этом старались не говорить, но при детях же это и совершалось. Лучше бы ему не слышать некоторых из живописаний. Его воротило при мысли, что знакомые ему люди представали вдруг бледными, распластанными друг на друге фигурами. Люди, которых он считал способными лишь есть, работать, молиться и спать, поскольку всегда воспринимал их именно так, оказывались в таком нелепом положении. Не смешно ли сползаться друг с другом, выпростав тела из одежды?! Ему стыдно было за этих людей, особенно при встречах с ними.