Прекрасные деньки - [14]

У боковых дверей его ожидала Анна. Она прихварывала и потому в последнее время совсем редко появлялась в усадьбе. Кто-то рассказал ей о неудавшемся побеге Холля. Он тут же заподозрил Штраусиху. Она и матери наплела с три короба, но ему не хотелось спрашивать, он хотел лишь поскорее отделаться от Анны, от ее дребезжащих утешений, которые всегда заканчивались взмахами крестящей руки и длинной молитвой. Своими кривыми, изломанными работой, грубыми пальцами она погладила его по лицу. Видимо, она думала при этом о своем сыне в Австралии. Запах ее одежды напомнил о запахе ее тесной каморки, такой же темной, как и эти старушечьи облачения, в которых она становилась почти бесплотной. Только узкое лицо, с печальными жалостливыми глазами было воспаленно-красным с тех незапамятных пор, как его навсегда обветрило непогодой. От этой женщины, об руку с которой он вышел за ворота, осталась лишь усохшая фигурка. Она опять смотрела на него, бормоча молитвы. Он проводил до моста это сухое, как осенний лист, тело и остановился, а она продолжала идти, думая, что он следует за ней или где-то рядом, и все шептала свои молитвы. Когда старуха скрылась за холмом, Холль решил дожидаться начала уроков на бойне. Первый раз в жизни он пришел в деревню на час раньше, без чьего бы то ни было распоряжения. До исповеди он подумывал о том, не пойти ли к кузнецу, но теперь его вдруг потянуло на бойню, хотя до сих пор кузнечные подмастерья были дружелюбнее, чем ребята с бойни. Он надеялся, что там будет на что поглазеть, ни о чем не думая, и таким образом как можно дольше не видеть хаудорфских школьников с их назойливыми расспросами. Жуткие картины бойни он поначалу робко наблюдал, забравшись на каштан и упершись взглядом в полуоткрытую дверь. Когда же с другой стороны, из-за закрытой двери сарая, донесся крик голодных свиней, он увидел теленка, исчезнувшего в забойном загоне, а вскоре — кровь, хлынувшую на мощеный двор. Он осмелел, приблизился к двери и стал наблюдать, как перерезают горло другому, ревущему до последней секунды теленку. Прежде чем подломились передние ноги, теленок был уже подвешен на крючья за задние. Ни одного из телят не оглушали деревянной дубиной.

Все эти дни Холль ждал, что отец потребует его к ответу за бегство. Но ничего подобного не происходило. Это было не похоже на хозяина — обычно он не тянул с приговором. С чего это вдруг такая задержка? Почему раньше сразу за провинностью незамедлительно следовал рык, от которого у Холля кровь стыла в жилах? Всякий раз, когда ему приходила на ум чердачная кладовая, когда он слышал упоминание о ней или проходил рядом, у него перехватывало дыхание. Если его посылали на дальний надел, ему приходил на память тот день, когда он пыхтел здесь наверху в то время, как должен был исповедоваться внизу. Временами ему было невыносимо слышать свист паровоза, временами — слово «родство». Отвращение к родителю переходило на еду, которую он должен был поглощать рядом с ним. Каждый глоток давался с усилием, после чего приходилось давиться, чтобы удержаться от рвоты, пока сидишь за столом. На это уходили все силы, и он едва стоял на ногах во время молитвы!

Самой большой загадкой была мать. Он не мог себе объяснить, почему во всей этой гнусной истории с возвращением, после еще более гнусных побоев, наносимых ненавистным отцом, она предпочла вновь отдать сына в его руки. Да еще при участии Штраусихи, бабенки с собачьим нюхом, которую раньше и знать не знала. Он припомнил, что во время «транспортировки» не обменялся с матерью ни единым словечком. Он сидел рядом с ней, всю дорогу глядя в окно, и его ни на секунду не покидало ощущение, что он брошен и предан, а потом вдруг, когда она его оставила одного, — этот удар в лицо. Он не в силах был забыть это мгновение: мать скрывается за кухонной дверью, он смотрит вслед, и тут же следует удар. Особо-то размышлять ему было некогда, но всякий раз, когда произносилось слово «мать», его донимали вопросы, ответить на которые мог только он сам. То, что она вернула его, еще можно было понять: помимо него, как-никак трое детей, а отчим зарабатывал всегда мало, да и жилье тесновато, но то, как она рассталась с ним, он не в силах был оправдать. Что ее толкнуло на это? Что именно оказалось для нее важнее собственного сына? Какой смысл так добивать его?

Спустя год или два, на Пасху, во время поездки к родным, Холль сидел рядом с отчимом и рассматривал усадьбы, где тот работал еще ребенком, а потом взрослым батраком. Отчим называл места и рассказывал случаи из жизни, напоминавшие Холлю собственные мытарства. Это была жизнь такого же, по сути, сироты, так же гнувшего спину на чужих полях. Отчим говорил быстро и внезапно умолкал на полуслове.

На первое мая, поутру, когда, сидя на ступеньках кладовой, Холль натягивал выходные ботинки, последовало, наконец, наказание за побег, которое измыслил для него отец:

— Сиди дома! Будешь нынче работать. В наказание. Это тебе за побег. Если битьем тебя не проймешь, попробуем иначе.

Холль был немало удивлен: что-то новенькое. Работа в наказание. Об этом он как-то не думал. Чуть не плача, он поставил ботинки на место. С какой-то особенной горечью переступил он порог хозяйской комнаты. Здесь ему была ненавистна каждая вещь, ведь никто, кроме отца и мачехи, ни к чему тут не притрагивался. У него даже пронеслась мысль поджечь дом со всем подворьем, но он вспомнил, что уже думал об этом раньше и всегда отступался, вспомнив о работниках и батраках. Даже скудное имущество батраков было достаточной помехой для мести отцу.