Прекрасное и истина - [15]

являются тем двигателем в самом человеке, который посредством своих собственных законов управляет одновременно и эмоциями и действиями»[35], а в другом выражает уверенность, что «…чувство всегда является главным двигателем как для познания, так и для деятельности»[36] (курсив в обоих случаях мой. – К. А.); с одной стороны, он вроде бы признает, что «…под влиянием чувства, особенно усиленного общественными потребностями, ум естественным образом отдаляется от истины»[37], подчеркивая тем самым гносеологическую недостаточность или даже ущербность чувства, с другой же – выражает свои сомнения по поводу результатов «действий» как «здравого рассудка», который, оказывается, нас не только «вразумляет», но и «обманывает»[38], так и познавательных возможностей наших умственных способностей, отмечая, что «…это не более чем прислуга» и что «…первый импульс им всегда сообщают действие и потребности, точно так же как вдохновение всегда приходит к ним благодаря чувству. Отсюда следует, что умственные способности, хотя бы немного освободившись от подобного рода связей, осуждены на блуждание без руля и без ветрил и что, наконец, умственные способности контролируют ситуацию и обладают возможностью внести улучшения в действие и чувство лишь в той мере, в какой они сами формируются реальной наукой в соответствии с непоколебимым и неизменяемым порядком, существующим в окружающей среде. “Действовать в соответствии с эмоциями и мыслить, чтобы действовать”»[39], – предлагает философ некое фразеологическое подобие ленты Мёбиуса, подталкивая нас к выводу о том, что разум, эмоции и действия составляют некий триумвират, ни один из членов которого не обладает «контрольным пакетом акций» в мыслительном процессе (с чем, пожалуй, не так уж и трудно согласиться).

À propos: здесь уместным представляется привести соображение Арнгейма, персонажа романа младшего современника Алена Р. Музиля «Человек без свойств», по словам которого «в одном месте “Вильгельма Мейстера” великий Гете с известной страстностью дает рецепт правильной жизни, он гласит: “Думать, чтобы действовать; действовать, чтобы думать!” <…> “Это рецепт, содержащий всю мудрость жизни, – подумал он, – а тот, кто хочет быть моим противником, знает только одну его половину – думать”»[40]. Как мне кажется, в приведенном чуть выше высказывании рационалист Ален показал себя все-таки более мудрым, не только чем противники рефлексирующего литературного персонажа, но и чем Гете, казалось бы, «обязанный» по своему статусу художника с уважением относиться к чувствам, и, тем более, оценивающий его точку зрения Арнгейм (или все-таки сам Р. Музиль?).

В контексте обсуждаемой темы необходимо учитывать и специфику понимания Аленом взаимосвязи мышления и действования: «…Бесполезно сначала стараться мыслить и лишь затем – выражать свою мысль, – пишет он; – мысль и ее выражение идут в ногу. Думать, не произнося слов, – это значит пытаться слушать мелодию еще до того, как она была пропета»(104). В дополнение к этому, в целом поддерживаемому мной, тезису (хотя, честно говоря, думать, мыслить, как известно, можно и образами) приведу некое «шокирующее» (даже с учетом того, что оно носит, казалось бы, сугубо эстетический характер) и внутренне противоречивое высказывание атеиста и рационалиста Алена, в соответствии с которым «человеческое сознание формируется не ради того, чтобы выбирать, но ради того, чтобы принимать на веру; не ради того, чтобы решать, прекрасно ли то или иное произведение, но ради того, чтобы размышлять о прекрасном произведении»(90). Здесь уже, как мы видим, автором «сталкиваются лбами» вера и размышление (которые, как известно, совместимы лишь в определенных границах, задаваемых первой), противопоставляются интуиция (без которой подлинная вера, пожалуй, невозможна) и рациональное начало (без которого размышление, безусловно, бессмысленно), фактически допускаются, с одной стороны, игра воображения (без чего любое размышление о произведении искусства бесплодно), а с другой – отказ от принятия решений (без чего мышление непродуктивно и бесполезно). В результате рассматриваемый вопрос запутывается еще больше; попытки же его распутать будут предприняты мной позже.

Наконец, третий «обещанный» мной момент сводится к тому значению, которое философ придает в мышлении телесному началу: «Тело говорящего также истогает мысли»[265]. Более того, пишет Ален, «я осмелюсь предположить, что именно человеческое тело свидетельствует о сознании, всегда несколько колеблющемся в определении своей собственной причины, и укрепляет его. Ибо красота некоего стихотворения, драматической сцены или романа тотчас же властно погружает тело в состояние счастья, а это доказывает, что все функции на короткое время становятся едины, каковыми они и должны были бы быть»(79).

На мой взгляд, это высказывание умножает число противоречий, хотя я и не стал бы преувеличивать их значимости. Во-первых, напомню, что выводы в настоящей работе делаются только на основании эссе, написанных зачастую на «нефилософские» темы и, как известно, по своей природе не только не предполагающих теоретической строгости, но даже сознательно допускающих подобного рода вольности (к сказанному хочу добавить, что эссеистская манера изложения присуща философу практически во всех его сочинениях). Во-вторых, не следует забывать, что когда речь идет о необъятной сфере культуры, каждая конкретная ситуация, обнаруживаемая в ней и обсуждаемая, уникальна, а оценка ее должна быть исключительно контекстуальна. В-третьих, нужно учитывать антиномичный характер многих авторских выводов, что обусловлено, условно говоря, культурологичностью (в ее самом широком понимании) его размышлений. И это обстоятельство, как видно, не пугало Алена (например: «Ведь никто не станет утверждать, что прекрасные сказки правдивы. Но уже тем более никто не осмелиться сказать, что они лгут»[339]), хотя непосредственно о самой антиномичности он практически не высказывался.