Прекрасная Габриэль - [237]

— Как он может думать, чтобы эта наивная индианка интересовалась непонятной запиской злодейки Анриэтты? Подозревает ли даже Айюбани о существовании Анриэтты? Она ревновала, это так. Ну, она имеет на это право. Она видела на мне золотой медальон, этого довольно. Индианки любят то, что блестит, это известно. Я не индиец, а сделал бы то же самое, если б увидал на груди Айюбани золотую вещицу… О, на груди Айюбани! — закричал Понти со стоном или, скорее, с ржанием очень нежным. — Но она не приходит, а темнота уже густа. Неужели Эсперанс напророчил мне несчастье?

Понти начал вертеться туда и сюда, как человек растревоженный, праздный. Двадцать раз растворял он дверь, чтобы посмотреть, не видно ли кого на улице. Шум носилок на неровной мостовой предместья раздался вдали. Эти носилки повернули в узкую улицу, где находился домик; они остановились; нет более сомнения, это Айюбани. Понти поспешно отворил дверь и, по своему обыкновению спрятавшись, чтобы его не приметили носильщики, он привлек к себе индианку, закутанную в большой плащ, который скрывал ее с ног до головы. Сильный и пылкий, как бывают мужчины в его лета, он взял слабое создание на руки и отнес его в домик, в запертую залу, где восковые свечи горели давно, где ковер был толст, запах душистый, тишина глубокая.

Айюбани позволила с важностью королевы посадить ее на мягкие подушки, приняла букет и стала им любоваться, улыбалась, нюхая каждый цветок, и осталась довольна. Понти скрестил руки, как индус, и сел напротив нее с меланхолической физиономией, со вздохами и восклицаниями, которые у этих любовников, лишенных ораторских ресурсов, составляли сущность разговора.

Мы видели, что Понти нарядился, как принц на свою свадьбу. Он надеялся, что индианка это заметит. Для этого он принимал самые авантажные позы. Айюбани позволила ему хорохориться, как павлину, она все лукаво улыбалась, и, должно быть, то имело какое-нибудь особенное значение, потому что любовники довольствовались этим каждый со своей стороны в продолжение нескольких минут.

Однако все надоедает, даже приятности мимики. Человек — существо, скоро пресыщающееся самыми совершеннейшими удовольствиями. Когда Понти надоело заставлять индианку любоваться собой, начал любоваться ею в свою очередь. И мы должны сказать, что Айюбани, как женщина деликатная, позволяла ему это с любезной взаимностью.

Айюбани очень хороша. Глаза ее черны той красноватой чернотой, которая похожа на жилки эбенового дерева; чувствуешь, как огонь пылает под ее зрачком. Маленькая, сложенная стройно и великолепно, как женщина страстная, она знает свои преимущества, она употребляет их со сдержанностью, достойной похвалы.

Как только Понти хотел выразить желание, которое внушала ему ее совершенная красота, молодая индианка покраснела, тихо оттолкнула руку, которая хотела взять ее руку, и приложила палец к губам. Понти остановился. Айюбани начала длинное предисловие из выразительных жестов. Она рассказала, что ее тиран сделал крепче свою цепь. Тираном был Могол, имя которого она произносила таким очаровательным и таким бархатистым голосом, таким обольстительным и горловым тоном, что почти одна индианка на свете могла выговаривать это имя таким образом. Понти выразил, как не нравился ему этот тиран. Он встал, положил руку на шпагу и предложил идти убить этого тирана, что было прекрасно понято. Его удостоили остановить с испуганной физиономией. Но его мужество произвело прекрасное действие. Он тотчас пожал плоды. Он поцеловал руку Айюбани, не получив пощечины, которая обыкновенно бывала наградой за подобную вольность. Айюбани опять приложила палец к губам. Понти стал слушать всеми глазами.

Вот что индианка выразила ему фигуральным языком со всею изысканностью мимики:

— Я никогда больше выезжать одна не буду; тиран принуждает, чтобы меня провожали.

— Ба! — закричал Понти.

— Провожали две женщины.

— Однако вы приехали одна, одна! — вскричал Понти. — О счастье!

Чтобы выразить счастье, складывают обе руки, сжав все десять пальцев, и бросают к небу пылающие взгляды.

— Нет, — сказала Айюбани с печальной гримасой.

— Вы не одна?

— Нет, со мной две подруги в носилках.

— Ну, пусть остаются там.

— Невозможно!

Понти не подумал спросить себя, почему эти надзирательницы оставались так спокойно в носилках, вместо того чтобы прийти туда, где их присутствие было необходимо. Горесть Айюбани требовала взаимности. Понти старался подражать грациозной гримасе индианки и, надо сказать правду, исполнил это прилично.

— Надо сходить за ними, — продолжала Айюбани.

— О! зачем? — спросил Понти.

— Надо!.. Могол приказал!

Имя Могол было произнесено. Понти печально опустил голову, но тогда божественной Айюбани пришла мысль.

Она встала, растянула свои гибкие члены с восхитительным жеманством, отбросив голову назад, протянув свою тонкую ножку, она приняла позу Альмеи, начинающей танцевать. В то же время она указала на улицу и показала пальцами число два.

— То есть, — угадал Понти, — вы приведете сюда обеих женщин и будете танцевать?

— Они также будут, — возразила Айюбани, подражая позе двух женщин, танцующих друг против друга.