Преисподняя - [18]

— Хочу демобилизоваться, — заявил Першин в управлении кадров.

— Капитан, ты в своем уме?! — удивился кадровик-полковник.

— Вполне. А ты? — вежливо осведомился Першин.

К тому времени он твердо решил, что пошлет их всех подальше генералов, болтунов-политработников, лживых и бездарных деятелей, всю эту сучью свору дармоедов и захребетников, которая оседлала страну.

…Лиза была сиротой при живых родителях. Лишь изредка она украдкой встречалась с матерью — тайком от отца.

Першин познакомился с ней в госпитале, Лиза проходила студенческую практику на пятом курсе медицинского института.

Он отметил ее сразу в стайке студентов, которые в белых халатах слонялись по отделениям в ожидании профессора. Как она двигалась! Точно, расчетливо, но и свободно, раскованно, с поразительной воздушной легкостью; движение доставляло ей радость, и когда она шла, даже издали бросалась в глаза ее пленительная летящая поступь.

Першин увидел ее, почувствовал волнение в крови и забил копытом, как боевой конь при звуке трубы.

— Доктор! — разлетелся он к ней с загипсованной рукой на отлете. Мне нужна срочная помощь!

— Что с вами? — удивилась юная медичка и глянула на смельчака-верзилу ясными глазами.

— Сердце, — показал он здоровой рукой. — Сквозное ранение.

— У вас рука в гипсе, — уточнила она диагноз.

— Рука — это видимость. У меня душа в гипсе и сердце в крови. Прямое попадание.

— Вы офицер? — спросила она невинно и как бы невзначай, хотя и так понятно было: в отделении лежали одни офицеры.

— Так точно: капитан!

— А шутки у вас солдатские! — обронила она с улыбкой.

Он опешил на миг — не ожидал, но про себя отдал ей должное: как умело она отбрила его; Першин был из тех, кто не лезет в карман за словом, но не нашелся — сник и увял: поморгал обескураженно и с кислой улыбкой поплелся восвояси.

У себя в роте капитан без устали повторял подчиненным, что самое пагубное на фронте — это недооценить противника, не рассчитать своих сил.

Да, он недооценил ее, понятное дело, обманчивая внешность, легкомысленный вид: туфельки-шпильки, подведенные глазки, губки накрашены, юбчонка-мини, резвые ножки напоказ. Не мудрено, что капитан очертя голову, как гусар, кавалерийским наскоком кинулся на приступ. Он рассчитывал на быстрый и легкий успех, получив отпор, раздосадованно побрел в палату, чтобы в тишине пережить позор.

По правде говоря, он напрасно себя ругал. Ее внешность кого угодно могла ввести в заблуждение, всякий сказал бы: вертихвостка! И был бы прав: Лиза с детства занималась художественной гимнастикой. Вот откуда этот плавный летящий шаг, гибкая воздушная легкость, эта пленительная, вкрадчивая и дерзкая поступь, счастье движения… Глядя на нее, любой человек сам испытывал радость, что может двигаться — способен, не обделен; в ее исполнении это был высший дар, которым Бог наградил живое существо.

А талия, осиная талия, смотреть больно и страх берет: не переломилась бы. Вот что значит изо дня в день, из года в год подневольный режим, каждый грамм на счету. В ее походке отчетливо сказывался балетный класс: упражнения у станка, спина, осанка… И ничего больше не надо, только бы смотреть, как она двигается: нет зрелища заманчивее, чем птичий полет.

Вскоре она и сама пришла в палату с лечащим врачом, который представил ее раненым: это уже была судьба.

Она подробно расспросила его — собрала анамнез, осмотрела, обследовала. Теперь они встречались каждый день: обходы, перевязки… И неизбежно они заговорили о войне. Першин дал волю языку, особенно досталось большим генералам, которым вздумалось поиграть в солдатики и которые понятия не имели, во что ввергли людей.

— Была тихая страна, мирная граница. Нет, решили революцию устроить. Неймется им. Привыкли всюду со свиным рылом в калачный ряд. А ислам — это что? Улей! Сунули головешку, вот и получили. Я бы этих генералов рядовыми, на передовую! Чтобы поняли, что затеяли!

— Мой отец генерал, — бесстрастно сообщила Лиза.

— Кто? — спросил Першин, и, услышав, осекся: ее отец был одним из заправил, большой генерал, высокий начальник.

— Извините, — криво усмехнулся Першин. — Я не знал.

— Не имеет значения, — успокоила она его.

Но имело, имело это значение, во всяком случае, для него. За минувшие дни она пришлась ему по нраву: мы все — соловьи и слабы на внимание, стоит кому-то выслушать нашу трель, и готово, берите нас голыми руками.

И как трудно, как тошно расставаться с иллюзиями, но приходится, приходится, что делать. «Нарвался», — думал Першин, испытывая горечь утраты.

Да, знакомство было приятным, но, к сожалению, коротким. Он не охотник до генеральских дочерей, не рвется к полезным знакомствам.

— Я слушаю, продолжайте, — напомнила она как ни в чем не бывало.

Но было поздно. Трубы уже сыграли тревогу, с цепным лязгом взмыл вверх подъемный мост, наглухо захлопнулись створки ворот, и дозорные на сторожевых башнях пристально обозревали местность.

— Хватит на сегодня, — с легкой усмешкой отказался Першин. — Я и так наговорил вам много обидного.

— С чего вы взяли?! — как будто с искренним и похоже, с неподдельным недоумением воззрилась она на него.

— Думаю, вам не очень приятно это слушать…