Предзнаменование - [44]
Это был его собственный дом, точнее, гостиная, из которой он только что выбежал. Жена вышивала, рядом с ней сидел Рене, а Присцилла спала в колыбели. Вдруг комнату закрыла черная тень: огромный ворон бил крыльями за окном. Увидев птицу, Магдалена вскрикнула и выронила вышивание.
На самом деле то был обман зрения: за окном стоял человек и стучал в стекло. Изображение увеличилось, и Мишель разглядел бледное лицо с тяжелыми веками. Внезапно вспыхнувшая молния озарила все багровым светом, и лицо исчезло. Потом фигура человека снова предстала перед его мысленным взором, но теперь Мишель видел его со спины: черный плащ, худое тело, длинные руки вцепились в стекло, словно когтями. Магдалена вскочила с дивана и подбежала к окну…
Теперь Мишель знал, кто был тот испанец, что мучил Магдалену. Таинственный незнакомец, который преследовал его столько лет, рылся в его книгах, а в незапамятные студенческие времена был жестоко избит друзьями Мишеля. Как же его звали? Диего… Диего что-то там… Столько лет прошло, разве вспомнишь…
Получив всю эту информацию, Мишель не прочь был бы вернуться в реальный мир. Но на его беду он не контролировал действие напитка. Еще Ульрих предупреждал его:
— Действие будет продолжаться и против твоей воли. Это та цена, которую мы платим за высшее знание.
Демон, притаившийся в темноте, перестал нашептывать ему на ухо, но Мишель не почувствовал облегчения. Он впал в болезненную каталепсию, и его тело каким-то омерзительным волокном, выходящим из затылка, соединилось с собственным двойником, который свободно кувыркался в пространстве, заглядывая в глубины космоса, недоступные человеку.
Наконец эта пытка закончилась. Мишель обнаружил, что лежит на чердачном полу, довольно далеко от опрокинутого кресла. Он ощупал себя: чувствительность возвращалась, мышечные судороги прекратились. Отчаянным усилием воли, сильно шатаясь, он поднялся на ноги. Голова болела, но боль быстро стихала.
Он с трудом поднял кресло и, задыхаясь, упал в него. Потом какое-то время не то засыпал, не то терял сознание, а когда окончательно проснулся, тело его слушалось, а разум был ясным, как никогда. Ничего не болело. Сердце отчаянно колотилось, но после таких переживаний это было неудивительно.
Теперь оставалось только спуститься к Магдалене и выкрикнуть ей в лицо имя, которое она так старалась скрыть. А может, и убить, если она сознается, что испанец — ее любовник.
Нет, пожалуй, убивать ее он не станет, ибо в тот же миг убьет и свое будущее. Он унизит ее, опозорит, а затем выгонит из дома, и она снова пойдет по тавернам, а потом и по самым непотребным заведениям.
Приняв решение, Мишель двинулся к люку, однако смутное беспокойство вернуло его обратно. Все увиденное стало исчезать, как исчезает сон после пробуждения, и он рисковал растерять отдельные фрагменты. Надо было запечатлеть их на бумаге, пока они окончательно не испарились. Но нельзя доверяться рассудку: чтобы видения приняли завершенную форму, все рассудочное надо изначально отмести. Он подбежал к столу, стараясь сохранить в глубинах сознания ночные образы. В ушах снова зазвучало хриплое бормотание. Он пододвинул стул, вынул из чернильницы гусиное перо и записал то, что нашептывал незнакомый голос:
Наверное, он хотел написать Selene, луна, но рука повиновалась не его воле. Вышло что-то вроде первой строки стихотворения.
Он предоставил перу дописать дальше:
Написав эти слова, он почувствовал, наконец, что свободен и снова владеет собой. Шепот стих. Мишель перечитал написанное. Главные черты видения были схвачены. Коршун, то есть испанец, затаившийся в ночи на той же дороге, где в тот вечер они видели вереницу беженцев. Магдалена, противница материнства, которая лгала неоднократно и настолько возмутительно, что комету, которую они вместе наблюдали пять лет назад, можно считать провозвестницей не только войн и катастроф, но и ее измены.
Мишель сложил листок вчетверо и спрятал в ящик. Потом поднялся, потушил свечи и пошел на свет, пробивавшийся сквозь щели люка. Он наслаждался мыслью о том, какое утонченное наказание он уготовит жене.
БЕГСТВО КОРШУНА
Прованс, как и предвидел герцог Монморанси, стал для имперских войск моральной западней. Некогда цветущие поля покрылись пеплом, лавки в брошенных селениях были удручающе пусты. Перебив бессчетное число крестьян и изнасиловав женщин всех возрастов, войско Карла V было застигнуто врасплох начавшимся голодом. Правда, оставались еще монастыри, где укрывалось население, по всей видимости захватив с собой какую-то провизию. Но император, желая сохранить за собой славу доброго христианина и снискать расположение Папы Павла III, разослал своим наместникам строжайший указ не трогать монастырей и культовых сооружений. Даже ландскнехтам пришлось покориться, может, потому, что теперь в войске они составляли меньшинство. Если кто из них и выпаливал когда из аркебузы по монастырской стене, то только для того, чтобы напомнить сидельцам, что их смертный час всего лишь откладывается.
