Предварительная могила - [10]

А Агафон в норму вошел. Смотрит, как мужики крестятся, и посмеивается. – Креститесь не креститесь, – говорит, – а я отгадал. Всю премудрость небес и земли знаю. Только вы не думайте, что я колдун какой. Это все наука и техника изучила и доказала".

– А ты, парень, трезвый был? – спросил Колычев с последними словами Лямзина.

– Дядя Федор, вот те крест! – обиженно воскликнул рассказчик и, оглядывая всех, продолжал:

– Когда ж надрызгаться бы поспели, если все поутру происходило.

Через полчаса все играли в Акульки. Колычев сидел в подвязанном по-бабьи платке уже третий кон под ряд. Лукерьин Степка, участвовавший в игре наравне со взрослыми, заливался от смеха.

В разгаре игры дверь отворилась, на пороге появилась высокая сутулая фигура смотрителя.

– У-уехал Петр. Бессонница, братцы, – говорит смотритель, криво улыбаясь.

Играющие цепенеют. В первый раз они видят смотрителя появляющимся у них в столь необычное время. Лукерья пытается спрятать карты.

Смотритель подходит к столу.

– Играете?

– Без интересу, Егор Романыч, – отвечает за всех Колычев.

– А как?

– В Акульки.

– Примите меня.

Степка бессильно таращит глаза.

– Да ведь что с нами играть, мы так, – сказал Лямзин.

– Ну а как, барин, Акулькой сядете – платок повяжем? – бойчее отозвалась Лукерья.

– Повяжите…

Прерванная игра в Акульки – возобновилась.

7.

Прошло семь месяцев. Из затеи смотрителя ничего не вышло: сам он все семь месяцев беспрерывно умирал, а жизнь на маяке, несмотря на все смотрительские усилия, разделилась на две разных жизни, и каждая из них потекла по собственному своему руслу, не сливаясь с другой.

Во всем этом смотритель убедился как-то вдруг.

Когда он поверил в то, что все-таки умирает, к чорту полетели книги, философы, токарные станки и все остальное, о чем говорилось в бумажке над письменным столом. И сама бумажка, однажды смятая умирающими пальцами, полетела к чорту. Остался только обезумевший в своей строгости лечебный режим и такая же безумная жажда прилепиться к жизни тех здоровых, что жили в казарме своей особенной жизнью. Он знал, что не воскреснет от того, что прилепится к той жизни. Но вдруг сделалось непомерно тяжело оставаться одному. И по вечерам он играл в карты, просиживал в казарме долгие часы, вел странные, дикие для него самого разговоры, страстно возбуждаясь от единственного желания – слиться с этими людьми в чем-то очень важном, что сразу бы разгрузило его от самого себя.

Но жизнь на маяке, хотя и замкнутая каким-то общим внешним кругом, упорно делилась внутри этого круга на две разные, не сливавшиеся между собою. В казарме после ухода смотрителя лица всех другое принимали выражение, и другие начинались разговоры. А смотритель, придя к себе, вдруг проклинал этих людей, с которыми только за полчаса до этой минуты хотел слиться в чем-то важном. И лежа в бессоннице до утра, смотритель думал, что, может быть, он делает ошибку, оставаясь на маяке, что, может быть, нужно сейчас же уехать в город, продать остаток до срока подороже, заслониться от этого срока вином, женщинами… Но приходило утро, и смотритель снова приходил в казарму, снова вел долгие разговоры и между разговорами странно-внимательно присматривался, как двигаются у них головы, руки, ноги, как они ходят, разговаривают, пьют, едят, играют в карты, работают – и убеждался, что не так, как он сам. И в этом "не так" – вдруг казалось ему – и заключалось то, что могло бы его защитить от срока лучше, чем вино и женщины. Надо было от них учиться чему-то, и не знал – чему. И он снова подсаживался к ним, снова вел разговоры, страстно желая к ним приспособиться, стать с ними в уровень, слиться с ними в чем-то.

Однажды он понял, что этого никогда не будет.

После отъезда Петра ежедневную уборку его домика и приготовление для него обеда взяла на себя Лукерья. Она прибегала в смотрительский домик по нескольку раз в течение дня. Смотритель даже отдал ей ключ от домика.

В послеобеденный час он лежал почему-то не в спальне у себя, а в кабинете. Собственно, предписанный режимом час уже кончился, но ему не хотелось вставать. Все равно – ходить, сидеть, лежать, но лежать было удобнее.

В спальне раздался грохот. Этот грохот был ему знаком: Лукерья принесла дрова и готовилась затопить печь.

"Посидеть разве на скамеечке у печки", – мелькнула обычная мысль.

Он встал. Сделал два-три круга по комнате, тускло посмотрел в окно – на опротивевшее, как зачитанная страница, море и приоткрыл дверь спальни. Лукерья действительно затопляла печь. Она стояла перед печкой, наклонившись, и, упершись обеими руками в колени, раздувала тлеющие дрова.

Ничего особенного не было в позе Лукерьи, но смотритель вдруг остановился на пороге спальни, даже не выпустив из рук дверной ручки. Лукерья стояла, низко нагнувшись к нему спиной. Смотрителю бросилась в глаза правая Лукерьина надувавшаяся щека, красная от натуги. Сердце его вдруг застукало.

– Пройтить к печечке, погреться? – приветливо обернулась Лукерья, выпрямляясь. Она знала привычку смотрителя сидеть на скамейке у печки. Но смотритель стоял точно в столбняке. Он видел, как от неуспокоенного еще дыхания вздымались под тканью Лукерьины большие груди.