Предсказамус настрадал - [6]

Штрафы — тоже на них регулярно. Медосмотры платные, чтобы доказал, что пить-курить не можешь. А вот если выясняется, что можешь, но не хочешь — принципиальный, мол. Ну, тогда и административка, а в дальнейшем — уголовное преследование. …

— Ну, что, отпустили? — стоял на крыльце и опять щурился сквозь дымок сигареты участковый.

— Отпустили. Вы же и так знаете, что не могу я…

— Не можешь — поможем, не хочешь — заставим, — отозвался он лозунгом Партии любителей табака, теперь выложенным золотыми буквами под крышей Думы. — Лечиться тебе надо, сосед. Желудок лечить — и пить с мужиками, как все. Голову лечить — и начинать, наконец, нормально курить. А то, как маленький прямо… Ну, ты же не диссидент, я надеюсь? А? Сосед? Обратно домой я брел, опустив голову, целый час. Медленно поднимался по лестнице на восьмой этаж: в лифте было слишком накурено. Эх, жена опять будет ругаться, что поздно пришел. И деньги ведь не лишние совсем, которые ежемесячно приходится отдавать в казну за право не пить и не курить… А может и правда… Как все…

Партия

В старых квартирах кухни очень маленькие. То есть, не в самых старых-старых, в которых раньше помещались шесть столов и шесть газовых плит, например, да и не шесть, а и побольше, а просто в старых. Ну, в тех, где удобно сидеть и, протянув руку, доставать из ящика стола ложки, снимать чайник с плиты, вытаскивать из холодильника холодную бутылку. И все — сидя. Удобно, конечно. Но только если не больше двух человек, потому что больше в кухне просто уже не помещаются. И сейчас там сидело ровно двое. Ароматный табачный дым вытягивало сквозняком в форточку, краснели остатками кагора в толстых хрустальных стопках, купленных по случаю в поезде дальнего следования, стояли уже изрядно потрепанные кухонной жизнью тарелочки и блюдца с разной вкусной мелочью.

— Точно тебе говорю, все от его полной безыдейности. Была бы идея, был бы стержень в нем, не поддался бы искушению. А — нет стержня. Мягкий он у тебя, вот и увели…

— Да не увели еще, мама! — чуть не рыдала Софья. — Никто и никого и никуда не увел. Он же сам честно пришел и сказал…

— Вот! Сам сказал! Значит, думает уходить. Иначе, о чем было говорить? Может, он еще колеблется, так, вроде, посоветовался… А сам — мягкий, без стержня. Точно уведут.

— И что же мне теперь?

— В райком! — решительно ткнула в окно сигаретой поджарая и загорелая южным загаром мать.

— Да он же беспартийный. Так ведь и не вступил тогда. Говорит, не верю. А без веры, говорит, нельзя — это будет просто обман какой-то.

— Вот! Вот — бесхарактерный! Тут же не вера нужна, а доверие. И — знание. Как он может не верить или верить, когда ничего еще не знает? Походил бы на учебу, как все. Поизучал бы классиков.

Поприсутствовал бы на собраниях партийных у нас в райкоме. А то — ишь, не верит! Да как он может верить или не верить, когда ничегошеньки не знает?

— Да если бы собрания были прямо на работе, так все бы, независимо от хотения, попал. А так — идти куда-то. Зачем-то. А он же упрямый. Упертый такой…, — как будто даже с восхищением сказала Софья.

— Вот! Слабый, но упрямый. Это его сдвинут чуть, а он уже на старое место и не вернется, потому что упрям. Собрания… Собрания — только в райкоме. Нечего тут опрощать партийную работу. Это раньше так было, при коммунистах — на предприятиях, в бытовках. И что? Чем все закончилось? Вот, то-то! Должна быть торжественность. Распорядок должен быть и расстановка. Должно быть отличие от работы и от домашнего повседневного быта. Партия — это тебе не по каморкам ныкаться. Это надо идти, бить ноги, думать по дороге, что скажешь, готовиться морально… Привычка такая должна возникнуть у человека, что без собрания чтобы — просто как больной. А ты представь, как у нас бывает на партконференциях! Конференция — это же тебе уже не простое собрание. Тут такой подъем, такое вдохновение! Поешь со всеми партийный гимн, и мурашки по коже, и слезы восторга на глазах.

«А с трибуны гранитно-багровой улыбается наш секретарь!» Тебе, кстати, тоже уже давно пора в партию. А то как-то странно: мать у тебя старая активистка, бабка была в той еще партии — а ты вон, хвостом за мужем, а больше и никуда. Потому и страдаешь, ду… Она закашлялась, выдыхая дым от затлевшего фильтра, вдавила окурок в блюдце, сплюнула в сердцах.

— Дурочка, ясно? Это я любя. А так-то разобраться — дура-дурой.

— Мам, — осторожно спросила Софья. Она всегда очень осторожно разговаривала на эти темы, понимая, как легко оскорбить ни с того ни с сего настоящего партийного.

Причем, оскорбить не со зла, а просто по незнанию темы, по непониманию важности для людей партийных всех этих ритуалов, собраний, конференций, чисток, наконец.

— Мам, а это ничего, что мы о нем сейчас за глаза? Это как с партийной точки зрения — морально?

— Ну, точно — дура, — махнула рукой мать. — Только так и надо.

Нельзя человеку вот так просто в лоб сказать, что он не гож, что не так делает. Это можно только в порядке дружеской критики, на собрании, когда кругом все свои, все партийные, и все так же критикуют друг друга и одновременно занимаются самокритикой.