Предшественница - [9]

О том, который час, я сужу по звукам на улице – точнее, по их отсутствию. Не рычат моторы на перекрестках, не хлопают дверцы машин у кебабной. На ощупь нахожу телефон и смотрю время. Я без линз, но вижу, что на часах 2:41.

Сай идет по коридору, спьяну забыв, что половицы у ванной скрипят.

Не волнуйся, кричу ему. Я не сплю.

Он останавливается у двери спальни. Чтобы показать, что я не злюсь, добавляю: ты напился, я уж поняла.

Голоса, неразборчивые. Шепчутся.

Значит, он кого-то привел. Пьяного коллегу, который опоздал на последний пригородный поезд. Вообще говоря, это некстати. Завтра – а точнее, сегодня – предстоит напряженный день, и приготовление завтрака для похмельных коллег Саймона в мои планы не входит. Однако когда до этого дойдет, Саймон сделается ласковым и веселым, станет звать меня малышом и красавицей, расскажет приятелю, как я чуть не стала моделью, что он – счастливейший парень на свете, и я уступлю и просто опоздаю на работу. Опять.

Кричу раздраженно: увидимся утром.

Они там, наверное, решили в икс-бокс поиграть.

Но шаги не удаляются.

Разозлившись, я соскакиваю с кровати, – для коллег вид у меня приличный, старая футболка и семейные трусы, – и распахиваю дверь спальни.

Но меня опережает человек по ту сторону, весь в черном и в лыжной маске, он сильно и резко толкает ее плечом, отбрасывая меня. Я кричу – по крайней мере, мне так кажется: возможно, ужас и потрясение остановили звук в моей гортани, и раздается лишь сипение. На кухне горит свет, и в руке у него сверкает – он поднимает нож. Ножик, малюсенький, едва ли длиннее шариковой ручки.

Глаза у грабителя – ярко-белые на темном фоне – округляются.

Ого! произносит он.

За ним – еще одна лыжная маска, еще одна пара глаз, потревожнее.

Забей, братан, говорит второй первому. Один из грабителей черный, другой – белый, но оба говорят на уличном сленге.

Не ссы, говорит первый. Круто же.

Он поднимает нож к самому моему лицу. Гони телефон, ты, сучка мажорная.

Я замираю.

Но потом я его опережаю. Я тянусь за спину. Он думает, что я хочу взять телефон, однако у меня там нож, большой мясной нож с кухни, на тумбочке. Рукоятка ложится мне в руку, гладкая, тяжелая, и одним быстрым движением я вонзаю лезвие ублюдку в живот, под самые ребра. Нож входит легко. Крови нет, думаю я, вытаскиваю нож и бью снова. Кровь не хлещет, как в фильмах ужасов. Так проще. Я вонзаю нож грабителю в руку, затем в живот, а потом пониже, в пах, и яростно проворачиваю. Он валится, и я, переступив через него, подхожу ко второму.

Тебя тоже, говорю я. Ты все видел и не помешал. Гаденыш. Нож входит ему в рот, словно конверт в щель почтового ящика.

Потом пустота, и я с криком просыпаюсь.

Кэрол кивает: это нормально. Совершенно нормально. Вообще-то это даже хороший признак.

Даже в покое гостиной, где Кэрол принимает пациентов, меня все еще трясет. С улицы слышно газонокосилку.

Что в нем хорошего? тупо спрашиваю я.

Кэрол снова кивает. Она часто кивает, почти на все мои слова, как будто хочет показать, что в принципе на вопросы клиентов не отвечает, но для меня, уж так и быть, исключение сделает. Ведь я так хорошо работаю, делаю такие замечательные успехи, возможно, даже готова оставить случившееся в прошлом, как она повторяет в конце каждого сеанса. Кэрол мне рекомендовали в полиции, значит, она хороший специалист, хотя, если честно, лучше бы они там поймали сволочь, которая к нам залезла, а не раздавали направления к психотерапевту.

Кэрол продолжает: нож у вас в руке может указывать на то, что ваше подсознание стремится взять произошедшее под контроль.

Правда? спрашиваю я, подбирая под себя ноги. Я хоть и разулась, но все равно не уверена, что так можно, – диван у Кэрол девственно чистый, впрочем, за пятьдесят фунтов за сеанс можно позволить себе небольшую вольность. Я спрашиваю: то самое подсознание, которое решило, что мне следует забыть все, что было после того, как я отдала грабителям сотовый? А может, оно мне так говорит, какая я была дура, что не держала у кровати нож?

Можно и так истолковать, Эмма, отвечает Кэрол. Но мне кажется, что пользы от этого будет не много. Жертвы нападения часто винят в произошедшем себя, хотя закон нарушили не они, а те, кто на них напал.

Меня, добавляет она, интересуют не столько обстоятельства ограбления, сколько процесс выздоровления. С этой точки зрения это значительный шаг вперед. В последних воспоминаниях вы обороняетесь – вините грабителей, а не себя. Отказываетесь быть жертвой.

Но я ведь и есть жертва, говорю. Этого ничто не изменит.

Есть? тихо спрашивает Кэрол. Или была?

После затянувшейся, многозначительной паузы – «терапевтического пространства», как порой называет (довольно глупо) Кэрол обычную тишину, – она ненавязчиво интересуется: а что Саймон? Как у него дела?

Старается, говорю.

Это можно понять двояко, поэтому я поясняю: он старается изо всех сил. Без конца заваривает мне чай и сочувствует. Словно винит себя за то, что его не было рядом. Думает, наверное, что смог бы справиться с обоими взломщиками и взять их под гражданский арест. Хотя на самом деле его, наверное, пырнули бы ножом. Или стали бы выпытывать ПИН-коды от карточек.