Это была Ангелина, пышнотелая, в белом платье. А может быть, мама. «Илюшечка…» И он утонул, как в детстве, забылся в теплых женских руках.
Но лишь на срок короткий. Ангелина ли, мама исчезла. И снова рядом горячечное бормотание:
— Все… Все… Ничего нет. К мадаме обращайтесь. Теперь мадама — хозяйка… Теперь я голый-босый. Все у вас и у мадамы… Все. Из дела вышел. Мама, приеду я, потерпи. Подожди. Галя… Прости… Говорю вам, все у мадамы… Все! Ничего нет! Не мучайте меня, убейте! — Слышно было, как человек вскочил, тут же рухнув, и смолк.
Илья побоялся встать, подойти. Человек вовсе стих, может быть, уснул, а может, и умер.
Но снова из тьмы раздался голос. Спокойный, ровный, словно баюкающий…
— Потерпи. Тебя выручат. Тебе жить и жить. Потерпи… — И тут же, словно обрыв в забытье, бормотание, всхлипы: — Домик у моря… Маленький. Вода… Небо… И больше ничего не надо. Отпустите, я все отдал. Не мучайте меня. Убейте лучше… — и захлебывался во плаче, стихал.
Черная могильная тьма и могильная тишь; чужая боль на грани жизни и смерти. Сжималось сердце от сокрушенья и страха. Вот так же и сам он скоро будет смерти просить. Единственное утешение — слезы, которые лились и лились, умиряя боль, а губы сами собой шептали и шептали: «Мамочка, мама…»
И мама пришла.
Он очнулся от сна ли, забытья, а может, просто ему пригрезилось доброе: еще через смеженные веки, не зреньем, но плотью он понял, что лежит не на жестком ложе, а в мягкой, чистой и теплой постели; не тьма его окружает, а зеленые мягкие сумерки, и звучит негромкая музыка, вернее, не музыка, а живая жизнь, в которой ясно слышатся порывы ветра, чириканье воробьев и птичий же посвист, людской приглушенный говор и снова — шум деревьев под ветром. А совсем рядом, под боком, спокойное мурлыканье. Это домашний кот Степа, как всегда, угрелся и спит. Он стар и стар и потому спит и спит, даже гулять не любит. Большое теплое тело под боком, мерное, тихое, не мурлыканье, а рокотанье, как всегда, когда спит старый Степа. А самое главное — мама, вот она. Низкое кресло, столик. Мама такая красивая: волосы заплетены по-домашнему, толстой мягкой косою, белое лицо словно светит и белые ручки, добрые, мягкие.
Все это было так благостно и сладко для души: телесный покой, зеленый полумрак, звуки жизни, живое тепло домашнего кота Степана под боком. И мама… Он ясно понимал, что все это — лишь сон и шевельнись — все исчезнет. И снова придут черная тьма и страх. Конечно, это был сон. И хотелось, чтобы он длился и длился. А спасенье одно: не спугнуть, не шевельнуться, даже дыхание затаить, чтобы не потревожить, не разрушить хрупкий покров забытья. Но так хотелось — пусть даже во сне! — маминого прикосновенья. И он не выдержал, тихо позвал: «Мама…» — и заплакал, глаза закрыв, потому что знал: даже шепот тотчас же оборвет это сказочное сновиденье. И снова он окажется в могильной тьме заточенья.
Но сон не оборвался. Более того: мамины руки отерли слезы, и голос ее мягко попросил: «Не плачь… Не плачь… Все хорошо, все уже хорошо…»
Глаза открылись сами собой. И в радужном слезном сиянье он увидел маму, живую, склоненную над ним.
— Не плачь, — повторила она. — Все плохое уже позади. А теперь все хорошо.
Тогда он поверил и, приподнявшись на ложе своем, обнял мать, и она никуда не исчезла: теплая плоть ее, сладкий запах, мягкие волосы. Потревоженный кот Степан заурчал недовольно: «Непор-р-рядок, непор-р-р-ря-док… Подр-р-ремать не дают стар-р-рому человеку… Безобр-р-разие…»
Поверив наконец, что все это ему не снится: мама, кот Степан, чистая постель, комната — словом, прежняя жизнь, Илья попытался встать, но голова пошла кругом, и он упал на свое мягкое ложе и снова заплакал, теперь уже от бессилья, недоуменья ли.
— Что это? Что со мной было?
— Не плачь, не плачь… — с трудом сдерживаясь и сглатывая слезы, говорила мать. — Не плачь, мой большой, красивый сын… Все уже хорошо… Все позади. Давай-ка я тебя причешу. Ты такой лохматый… Сердце мое…
Она села рядом, достала из кармана гребень и стала осторожно расчесывать длинные мягкие волнистые волосы.
На белом квадрате подушки голова сына, его лицо с сияющими от счастья глазами, золотистые волосы, мягкая молодая бородка — все излучало теплый солнечный свет.
— Все уже хорошо… Все позади. Ты жив и здоров.
— Так что же было?
Не отвечая сыну, мать достала зеркало и, улыбаясь, сказала:
— Погляди, какой ты красивый… Или это не ты?
Невеликое круглое зеркало выказало лицо, конечно, знакомое, но в чем-то чужое, с провалами лихорадочно светящихся глаз.
Илья отвел рукою зеркало и повторил:
— Так что же случилось? Что это было?
С лица матери стерлась улыбка, и оно стало гладким и белым, словно маска; на выпуклом лбу — ни морщинки, и серые глаза глядели строже, холодней. Это вернулось прошедшее.
— Тебя ударила молния, — сказала мать. И, повторив, подчеркнула: — Ты понял? Молния тебя ударила. Но ты выжил, слава богу. И слава тебе, что ты сумел выжить.
— Подожди, подожди… — недоуменно проговорил Илья. — А как же? А что же?.. — Он боялся даже произнести то страшное, которое, конечно же, помнил. Он еще не до конца поверил в нынешнюю сказочную явь. А вдруг все это — лишь долгий, крепкий, но сон? Произнесешь страшное, и все нынешнее исчезнет: мама, постель, комната.
