Предназначение: Повесть о Людвике Варыньском - [39]

Людвик неохотно объяснил, что расстроился не поэтому. Брюссель — для конспирации, чтобы жандармы ломали головы. Странная конспирация, подумал Эразм. Главное, что текст исказили весьма существенно. В частности, выбросили все упоминания о национальном вопросе.

— Ты им доверяй, доверяй больше! — оживился Эразм. — Они известные космополиты!

— Откуда известно? — холодно спросил Людвик.

Кобыляньский понял, что сосед по камере не желает обсуждать эту тему.

Людвик в тюрьме то загорался деятельностью, когда затевалось реальное предприятие — тот же выпуск «Скрежета узника» или голодовка с требованием скорейшего суда, которую они провели в ноябре семьдесят девятого, — то надолго угасал, уходил в себя, ничем не интересовался и не отвечал на перестукивания. Эразму чудилось, что Варыньский тяготится его постоянным присутствием. Неужели Эразм много говорит? Он просто делится революционным опытом, рассказывает случаи из практики, характеризует революционеров… Варыньский поддерживал разговоры неохотно, потом стал просить у начальства, чтобы его перевели в одну камеру с братом. Эразм обиделся, хотя, если смотреть здраво, какая может быть обида? Братья давно не встречались, вполне естественное желание.

С окончанием следствия просьбу удовлетворили, и Эразму достался другой сосед — Узембло. Тот оказался еще хуже Варыньского, ибо взял за моду высмеивать Эразма по любому поводу, вернее, подшучивать — и весьма ядовито. Эразм багровел, на его грубом лице, покрытом рыжеватой щетиной и веснушками, выступали от возмущения капельки пота. Все умниками стали, не подступись! Без году неделя в социальной революции!

Как вдруг первой весенней пташкой в Краков примчалась Марья Янковская под фальшивым паспортом на имя Эммы Белявской. И снова, назвавшись невестою Эразма, потребовала у властей свидания. Эразм был на седьмом небе! Никто ее не обязывал вновь играть ту роль, что она приняла на себя два года назад. Значит, сама пожелала. Идя на свидание, Эразм тщательно побрился и, переломив гордыню, попросил у Юзефа одеколон. Узембло и в тюрьме за своею внешностью следил, брился регулярно, не забывал о прическе. Юзеф одеколоном поделился, но не преминул заметить, что для пани Янковской нужен другой сорт, желательно из Парижа. Она, видите ли, привыкла к французской парфюмерии. И неудивительно, у нее муж — миллионер, может себе позволить…

Эразм, стиснув зубы, втирал одеколон в покрасневшую от злости шею.

Марья впорхнула в комнату для свиданий, как легчайшее облачко из парчи, кружев, перламутровых пуговок и атласных ленточек. У Эразма в глазах помутилось. Перед ним была сама весна, хотя на дворе стоял февраль. Нимало не смущаясь дюжего жандарма в каске, она бросилась к Эразму и с ходу поцеловала в губы, обвив тонкими и нежными руками. Кобыляньский вынужден был сесть на скамью, поняв, что ноги его не держат.

— Михал, милый мой… — пани Марья присела рядом, быстрым движением поправила прядь волос на лбу Эразма, погладила по щеке. — Бедный, как тебе тяжело. Скорее бы это кончилось!

Она проговорила это с таким состраданием, так искренне, что Эразм не выдержал — плечи его затряслись, он уткнул свою большую нескладную голову в кружевное плечико пани Марьи.

— Ничего, все будет хорошо. Мы опять будем вместе, — приговаривала она, нежно промокая платочком слезы, катящиеся по щеке Эразма.

— Я люблю тебя, Марья, — прошептал он глухо, и она подхватила с готовностью, даря отдохновение и надежду:

— Я люблю тебя, Михал…

Он возвратился в камеру потрясенный, слабый, с трудом волоча плетеную корзинку, наполненную яблоками, булочками, обернутыми в вафельные салфетки… Узембло не осмелился на этот раз отпускать свои шуточки. Эразм рухнул на койку лицом к стене и лежал без движения час, снова и снова вспоминая легчайшие прикосновения пальчиков пани Марьи, ее теплые губы, тонкий аромат духов.

Потом он с щедростью счастливого жениха рассылал по камерам гостинцы, принесенные невестой. Стражники были милостивы. Сквозь стены ползли по тюрьме слухи: тук-тук, тук-тук-тук… «К Котурницкому приехала невеста пани Марья, у них было свиданье, Михал потерял рассудок от счастья…»

Из дальней камеры, от Варыньского пришел запрос стуком: «Михал, спроси у Марьи, как дела в Варшаве? Давно нет вестей. Людвик».

Уже на следующий день, после свидания, Эразм, вооружившись ложкой, прилежно стучал в стену: «Убили в тюрьме Юзефа Бейте. Серошевский и Лянды осуждены военным судом на поселение. Филипина хворает, лежит в тюремном госпитале. Плох Юзеф Плавиньский. Рабочие кружки разогнаны. В Питер послано на высочайшее утверждение административное решение по «делу 137-ми»…»

«Спасибо, дружище», — передали в ответ от Варыньского.

В феврале, шестнадцатого числа, в Краковском дворце правосудия начался процесс. Теперь Эразм мог каждый день, сидя на скамье подсудимых с товарищами, видеть Марью на местах для зрителей в зале, кивать ей, делать тайные знаки. Она отвечала сдержанно, что он объяснял застенчивостью, на свиданиях же раз в три дня не скрывала своих чувств. Эразм дрожал, когда она впивалась ему в губы.

Обессилев, он повисал на ней — мощный, неуклюжий, не привыкший к ласкам, сграбастав ее маленькую фигурку большими сильными лапами, как медведь. Если бы ей в тот момент грозила опасность, он без колебаний умер бы за нее. Австрийский жандарм не выдерживал этого зрелища, отворачивался. Эразм шептал Марье все нежные слова, которые знал; порою слов не хватало, и он мычал ей в ухо что-то ласковое и протяжное, теряя силы от неутоленной любви.