Предназначение: Повесть о Людвике Варыньском - [37]

Случалось, нас пытались поймать за отправкой почты, и тогда письма летели туда, откуда их не рисковали доставать даже самые рьяные ищейки.

Довольно скоро, уже к началу семьдесят девятого года, мы вновь почувствовали себя сообществом борцов, живущих одними мыслями и настроениями. А беззаветная преданность наших близких позволила нам ощутить живые связи с волей.

Варыньский интересовал нас больше всех. Из тюрьмы мы продолжали следить за его деятельностью. Каждая весточка о нем передавалась по тюрьме. После своего отъезда из Варшавы он на некоторое время выпал из нашего поля зрения. Ходили даже слухи, что он арестован на границе. Как вдруг в один прекрасный день выяснилось, что Людвик в безопасности, в Галиции, откуда прислал письмо нашему мучителю Плеве! Очень на Людвика похоже, он всегда любил дразнить гусей.

На одном из допросов, ближе к зиме, показал мне товарищ прокурора конверт. «Узнаете почерк?» Смотрю, матерь божья, рукой Людвика на конверте написано: «Варшава. Улица Длугая, 7. Г-ну Плеве». По-польски, разумеется. «Ах, мальчишка!» — думаю, а сердце радуется. Дорого бы я дала, чтобы узнать, о чем написал Людвик нашему следователю! На марке был штемпель Кракова. «Так узнали или нет?» — «Да, пан прокурор. Это почерк Варыньского», — сказала я, зная уже, что Людвик в безопасности. «Очень скоро вы будете иметь возможность увидеться здесь, в моем кабинете». — «В этом я сомневаюсь». — «Не сомневайтесь, у нас с австрийской полицией полный контакт».

Зоська сообщила с воли — тогда она еще не была арестована, — есть возможность связаться с Людвиком! В Краков поехала Паулина Кон, теща Херинга. Отчаянной самоотверженности женщина, кстати, абсолютно равнодушная к социализму, зато истая патриотка. Я написала Варыньскому письмо. В феврале от Зофьи пришла записка: «В Кракове арестованы Л+М+Б». Инициалы и место ареста были зашифрованы как обычно — шифром «Утренней песни». Мы поняли: Людвик, Мень и Беся в руках австрийской полиции…

Я молю бога за Людвика. Из краковской тюрьмы у него два пути: либо с нами в Сибирь, если австрияки выдадут его русским властям: либо за границу после отсидки в Галиции. И как бы страстно мне ни хотелось его увидеть, я предпочту расстаться с ним навсегда, лишь бы минула его Сибирь. Я же вряд ли вернусь оттуда, ибо силы мои на исходе…»

Постскриптум

Предчувствие не обманет Филипину. Через год с небольшим, в декабре 1880 года, она умрет в Красноярске от сердечной болезни, пройдя по этапу несколько тысяч километров вместе со многими своими товарищами, сосланными административно по «делу 137-ми». Перед ссылкой, уступив уговорам друзей, она обвенчается в тюремной церкви с врачом Михалом Даниловичем, чтобы не остаться без помощи на поселении «в отдаленнейших местах Восточной Сибири», как сказано будет в административном приговоре.

Людвик Варыньский посвятит ее памяти статью, начинающуюся словами: «Счастливым называют того, кому звезда славы светит после смерти…»

Глава седьмая ЭРАЗМ

Апрель 1880 года

В глубине души Эразм Кобыляньский считал Галицию своею революционной вотчиной.

Петербург — не то. Там сейчас разворачивались такие дела, что Кобыляньскому не на что было рассчитывать — масштаб, увы, не тот! Он сам прекрасно понимал, что рядом с Михайловым, Желябовым, Зунделевичем, тем же Игнацием Гриневицким, однокашником по Технологическому институту, ему делать нечего. Ни умом, ни образованностью не вышел. Да и зачем ему, по чести говоря, путаться в русских делах! Прав Юлиан, с которым они заканчивали реальное училище в Ровно: «Тебе, Эразм, надо возвращаться до краю…» Однако какой край иметь в виду? Их ведь целых три: Познаньский, Галиция, Королевство… Эразм выбрал Галицию. Вернее, так получилось, когда случай свел его во Львове с Иваном Франко и другими товарищами-малороссийцами. Кроме того, во Львове жил Лимановский, а эта фигура для Кобыляньского всегда значила немало.

Потому он, высланный по львовскому процессу в начале семьдесят восьмого года из Галиции, весьма обрадовался, когда через несколько месяцев его путь повторил старик Болеслав. Старику было всего сорок три, но он давно уже выглядел и слыл патриархом социалистического движения. Эразм соболезновал, конечно: нелегко в почтенные годы срываться с места, покидать родину; неужели австрияки всерьез полагают, что присутствие Лимановского во Львове грозит имперской власти? Но тайком радовался: теперь он в Женеве не один, глядишь, соберется компания, затеется дело. Кобыляньский компании любил, еще в Петербурге был членом всех кружков, о существовании которых удавалось узнать.

Собственно, компания была уже налицо. Подоспели высланные из Австрии Мендельсон и Гильдт, попавшись на границе с транспортом литературы; к ним прибился моложавый, по виду совсем мальчик, Дикштейн; появился элегантный Казимеж Длуский. Эразм этих молодых людей знал понаслышке, лично знаком не был. Потом уже Лимановский всех свел, через него перезнакомились; Мендельсон и Длуский тут же предложили создать социалистический польский орган в эмиграции.

Кобыляньский был уклончив, посетил варшавских эмигрантов, потом продолжал поддерживать отношения лишь с Лимановским. Причина проста была: недолюбливал евреев, тем более что очень уж они резво принялись поносить национальные чувства, патриотизм польский… Эразма это коробило. Со стариком можно было поговорить о польской древности, вспомнить Костюшко и Лелевеля, сраженье при Грохове, славные и горькие дни январского восстания. Лимановский никак не одобрял отделение национальной идеи от социализма, проповедуемое Мендельсоном и его друзьями.