Предназначение: Повесть о Людвике Варыньском - [17]

А детки едят. И слышат, вроде, и даже понимают некоторые, но есть так хотят, что не доходит до их сознания — последний пир у них, великая тризна, а завтра пойдут по миру…

Слесарь тот работал на мостостроительном заводе Островского и Карского, польских промышленников, братьев по крови, как я предпочитал их называть. Потом уже, гораздо позже, понял я: братство по крови возможно только, если кровь пролита за одно дело. Фабрикант Островский и слесарь Седлецкий не были братьями и никогда не будут. Но тогда я еще за эту идею держался; мечталось, что и в своем доме порядок наведем, когда отъединимся от России, Пруссии и Австро-Венгрии. И что удивительно — чем больше жизнь тыкала меня носом в социальные неустройства, тем больше я цеплялся за патриотическую идею. Будто назло. Так продолжалось год.

Была годовщина смерти Мицкевича. Собрались мы в «Доме под звонницей», на Краковском Предместье. Бурное собрание, на котором присутствуют наши «русские» коллеги — Длуский и Родзевич из Одессы. Задают нам прямой вопрос: долго ли вы, господа, намерены не замечать того, что творится в России, в Германии, во всем цивилизованном мире? Долго ли вы намерены носиться с великопольской идеей, не желая видеть, что она мертва? Долго ли еще стучаться в ваши головы идее социального переустройства?

Казимеж Длуский умно говорил. Силы в его речах меньше, чем у Варыньского, но в уме ему не откажешь.

И тут я сорвался. Совершенно неожиданно для себя выскочил на середину и, глядя в ослепительно белый воротничок сорочки Длуского, крикнул: «Каждый поляк-социалист — это изменник!» Пелена застила мне глаза, я упал в обморок, как институтка. Вспоминаю иронически-соболезнующую улыбку Длуского, когда меня привели в чувство. «Пан Плавиньский имеет еще что-нибудь сообщить по затронутому вопросу?» Но я уже ничего не хотел сообщить. Мне было непереносимо стыдно.

Эта истерика была последнею моею попыткой защитить для себя рухнувшую идею. Знал уже, и прекрасно знал, что она несостоятельна — с той минуты, как увидел детские ручонки, рвущие кусок вареного мяса, — а все же самолюбие не давало признать своего поражения. На следующее утро, проснувшись совершенно разбитым, подумал о самоубийстве. В старую идею я уже не верил, то есть не то что перестал быть патриотом отечества, но увидел настоятельную необходимость социальной борьбы, однако новую эту идею публично предал анафеме. Как теперь быть?

Спас меня Варыньский. Я вдруг увидел простой и ясный выход: надо идти к рабочим, но уже с другой идеей. Не с проповедью христианского всепрощения и национального единства, а с экономическим учением Маркса, с революционным учением Бакунина, с пропагандой Лаврова. Последнего я, правда, еще не читал, но пани Пласковицкая ему отдает первенство перед Бакуниным.

После той сходки в Александровском парке я воспрянул духом, стал готовиться к работе, но, увы, не все так просто.

До рождества Христова у нас царило относительное затишье. Мы изредка встречались на квартире Мендельсона, обменивались мнениями относительно прочитанного, хвастались успехами в переводах. Много переводил Гильдт; Шимон почти не отставал от него, да и мне удалось кое-что сделать. Вслед за Гильдтом приехал из Одессы Длуский, но Казь, как известно, больше говорит. От наших сборищ никому не было ни жарко ни холодно. Рабочую массу мы не задевали, и все потому, что с нами не было Варыньского. Еще в октябре он уехал в Пулавы и там поступил в сельскохозяйственный институт, чтобы избежать призыва на военную службу. Пулавы — свет недальний, и все же Варыньский нужен был каждодневно, а не наездами, как он делал. Он и там не сидел сложа руки, сколотил кружок студентов, но сам же отзывался о нем с убийственной определенностью: «Кружок умственно ленивых провинциалов».

Пани Пласковицкая появлялась в Варшаве еще реже, первый раз после лета я увидел ее на рождественские каникулы. Была она замкнута и, похоже, подавлена чем-то.

Варыньский на рождество уехал к родителям на Украину. Уже в январе он был во Львове, и тут начались бурные события.

Как-то ко мне зашел Казь Длуский и говорит: «А знаешь ли ты, что наш шляхетный пролетарий (так он зовет Варыньского) приехал во Львов не один, а с дамой?» Длуский, надо сказать, отличается склонностью к пикантным слухам, иной раз и соврет для красного словца. Я не считаю себя вправе обсуждать чужую личную жизнь, потому ответил Длускому, что не хочу об этом слышать. «Нет, ты неправильно меня понял, — тонко улыбнулся он. — Людвик и дама путешествуют вместе для конспирации. И отдельный номер в гостинице они тоже взяли для конспирации. Им нужно, чтобы про них думали, что они муж и жена. Но это исключительно для конспирации!» — И Казь язвительно рассмеялся.

«Откуда ты знаешь это?» — хмуро спросил я его.

«Известно от Лимановского. Они заходили к нему в гости, старик до сих пор потрясен вольностью нравов нынешней молодежи. А еще социалисты! — так он кричит теперь на каждом углу. Кстати, эта дама — Марья Янковская».

«Ну и что?»

«А то, что она много старше, а главное — в некотором роде замужем, как писал Гоголь. У нее двое сыновей».