Предназначение: Повесть о Людвике Варыньском - [15]

В мгновенье ока заговорили все разом, кроме, пожалуй, пани Филипины и Мондшайна. Маня кричала что-то несусветное, покраснела, ее медно-красные волосы растрепались. Гильдт любовался ею тайком, как вдруг заметил обмен взглядами между нею и Мендельсоном: восторженно-призывный у Мани в ответ на удачную реплику Мендельсона, и горделиво-холодный — у него. Взгляд хозяина. Гильдта словно холодом окатило.

Он попытался вернуться к стержню спора, но не получилось. Варыньский, Кобыляньский и братья Плавиньские, что было неожиданно для Гильдта, склонялись к тому, что следует не только пропагандировать среди рабочих, но и создавать из них социалистические кружки; Мендельсон отстаивал чисто интеллигентскую организацию с предпочтением теоретической научной работы; Дикштейн, как всегда, занимал половинчатую позицию, не желая обижать никого из друзей, Гильдт тоже попытался примирить стороны, отдавая предпочтение Мендельсону.

— Что дала ваша пропаганда среди рабочих на заводе? — спросил он Варыньского.

Тот замолк, опустив голову.

— Ничего не дала, — признался он. — В одиночку их не убедишь. Вот, — он кивнул в сторону Кобыляньского, — Людвик и его брат Казик меня поддерживают. Но это не моя заслуга, а их старшего брата Эразма — Мондшайн его знает, мы вместе ходили в кружок Венцковского в Петербурге…

— И неудивительно, что рабочие не идут за господином Варыньским, — произнес вдруг по-русски Мендельсон.

Он выговорил фразу правильно, но с польским акцентом, и все сразу поняли — что он хотел этим сказать. В польской речи Варыньского, точно так же как в русской речи Мендельсона, ощущался легкий акцент. Рабочие просто-напросто видели в Варыньском чужака, «москаля». Вот вам и причина!

Варыньский тоже понял это, побледнел. Наступило общее молчание.

— Легче исправить неправильное произношение, чем мировоззрение, — сказал он тихо.

— Браво, — одобрил Гильдт.

— Панове, о чем вы спорите? — вступила пани Филипина. — Каждый должен делать то, что ему лучше удается. Тот, кто может убедить рабочих, пусть идет к ним. Другой пусть работает со студентами. Мне же больше нравится учить крестьянских детей и вести пропаганду на селе. Важно, чтобы споры не подорвали нашего единства. Мы, поляки, ужасно самолюбивы, — при этом пани Филипина бросила быстрый взгляд на Варыньского, — это стоило нам несчастий в прошлом. Давайте друг другу помогать и не считать себя единственно правым…

— Пани Филипина, как это верно! Я п-преклоняюсь перед вами! — порывисто воскликнул Дикштейн, сильно заикаясь.

Он прижал обе руки к сердцу, его голубые глаза широко распахнулись, рыжие волосы встали дыбом, как у клоуна… Это было так смешно, что все разразились хохотом. Дынька сник и чуть не заплакал. Варыньский обнял его за плечи.

— Не горюй, — сказал он по-русски и тут же подчеркнуто галантно продолжал по-польски: — Проше паньства до Вислы!

— Что такое? Зачем? — не понял Мендельсон, но Варыньский уже стягивал через голову рубашку мастерового, собираясь купаться.

Через минуту он и Кобыляньский мчались к воде. За ними последовали братья Плавиньские. С криком и гиканьем бородатые братья вбежали в воду, поднимая брызги, и разом рухнули в волны Вислы. Мендельсон не спеша снял котелок, разделся и с достоинством вошел в холодную воду. Дикштейн, Мондшайн и женщины остались на берегу.

Гильдт смотрел на резвящихся в воде молодых товарищей и думал, что ему уже не стряхнуть с души усталость, не забыться в игре, не вернуть мальчишество — точит проклятая болезнь…

Ватага купальщиков высыпала на берег, отряхиваясь. Разногласия были забыты, по рукам пошло широкое пушистое полотенце, предусмотрительно оказавшееся в сумке Кобыляньского.

Он вытерся первым, подбежал к своей одежде, сложенной под кустом, принялся натягивать брюки. И тут из кармана выпал револьвер. Это был пятиствольный увесистый «бульдог», названный так, вероятно, благодаря своему тупому рыльцу. Револьвер упал на песок; почему-то все это заметили, оборотившись к Кобыляньскому и притихнув. Кобыляньский поднял револьвер, подбросил его на ладони, ухмыльнулся.

— Испугались? — спросил он с вызовом.

— Зачем у вас… это? — спросил побелевшими губами Дикштейн.

— Пригодится, пан студент, — осклабился Кобыляньский. — Чует мое сердце, что одними разговорами дело не обойдется. Придется малость и пострелять.

Дискуссия продолжалась, но уже не так живо, как прежде. Увесистый «бульдог» давил неразрешенным вопросом: зачем? Неужто они затевают кровавое дело? Не может быть! Имеется в виду исключительно мирная пропаганда. Правда, за нее русские народники вот уже три года сидят в тюрьме без суда. Но кровь еще не пролилась…

Сравнительно скоро, но без воодушевления, решили частный вопрос: выступить на собрании студентов университета с предложением издать труды Маркса, употребив для этого фонд в четыреста рублей, собранный пожертвованиями.

Варыньский, казалось, потерял интерес к беседе. Он сидел в стороне, поигрывая травинкой. Как вдруг вскочил на ноги, обратившись к собранию с возбужденной речью:

— Я вижу, вы не хотите решить главный вопрос о пропаганде среди рабочих! Тогда я буду один. Мы должны создать рабочую организацию!