Предки Питера Эзерли - [2]

— Вы говорили про отца, его семью, его земли и владения. Скажите еще раз!

— Что тебе надо? — воскликнула она хриплым голосом, подозрительно   глядя на него своими крохотными глазками. Пелена смерти уже застилала в ее глазах отблеск земных желаний.

— Скажите про отца, про его семью, про его прадеда, про семью Эзерли, моих родственников. Как мне про них узнать?

И это все? И только за этим ты пришел к старой прачке? — в голосе ее послышалось отчаяние и отвращение. — Ну, нет! Спроси лучше о чем-нибудь другом!

— Но, мама, а предания, которые вы знаете? А семейная библия? Вы как-то говорили нам — мне и Дженни!

Из ее горла вырвался звук, похожий на хихиканье. С трудом переводя дух, она яростно воскликнула:

— Не было никаких преданий, не было никакой семейной библии! Все это вранье, слышишь? Твой Эзерли, твоя гордость, был просто озорник англичанин: семья выперла его из дому и послала шляться по Америке. Он подъехал ко мне, Сэлли Мак-Грегор, в Канзасе, а ведь его семье было далеко до моей. Он меня увез, но это был законный брак, это я могу доказать. Об этом было в газетах в Сент-Луисе; одна газета до сих пор лежит целехонька у меня в сундучке. Да ты слушай! Я кричу? Но он, этот Эзерли, не был старый поселенец в Миссури, и предки его не были поселенцы. Он был новый человек, из Англии, попал в силки и запутался. И он своим ухаживанием одурачил меня — дочь почтенной семьи, которая жила на правом берегу Миссури еще до того, как Дэниел Бун приехал в Кентукки. Потом мы перебрались в Калифорнию, тут Эзерли разорился и бросил меня, и мне — Сэлли Мак-Грегор — пришлось стирать белье на Скороспелку! А ведь у моего отца были свои собственные негры! Вот какой твой Эзерли — бери его себе! Мне он больше не нужен — с меня хватит! Я с ним расквиталась задолго до того... до того... — кашель помешал ей договорить, но слова, казалось, застряли у нее в горле.

Питер слушал только ее слова и почти не замечал страданий матери. Он нетерпеливо наклонился над постелью, но доктор грубо оттолкнул его, приподнял больную и посадил ее в постели. Больше она ничего не сказала.

Ей сразу дали сильно действующее лекарство, но она не пришла в сознание и еле дышала.

— Умирает? — в волнении спросил Питер. — Неужели нельзя привести ее в чувство хоть на минутку, доктор?

— Я полагаю, — ответил доктор, старый шотландский военный врач, холодно и презрительно глядя на богатого мистера Эзерли, — что ваша мать больше не будет стирать для меня и ей не придется больше жертвовать всем ради своих детей. А возвращать ее к страданиям из-за каких-то разговоров я не стану.

И в самом деле она так и не пришла в себя, неоконченная фраза застыла у нее на губах. Как только покойницу обмыли и одели, Питер бросился к сундучку, о котором говорила мать, чтобы найти газету. Выцветшая и пожелтевшая газетная вырезка лежала в рабочей шкатулке, среди мотков бумажных ниток, пуговиц и воска. Он вспомнил, что видел все это на коленях у матери, когда она пришивала пуговицы к рубашкам, которые стирала на поселенцев. Когда он читал заметку, на его смуглых, впалых щеках выдал огонь удовлетворенного тщеславия.

«С глубоким прискорбием мы узнали о смерти Филиппа Эзерли, эсквайра, из Скороспелки (Калифорния). Некоторые наши читатели помнят мистера Эзерли как героя романтического побега мисс Сэлли Мак-Грегор (дочери полковника „Боба“ Мак-Грегора), который наделал столько шума в высших кругах нашего общества около тридцати лет тому назад. Ходили слухи, что молодая пара отправилась на Запад, в район тогда еще малоизвестный, но после жестоких лишений и столкновений с дикарями на границе молодожены переселились в Орегон, а затем, когда разразилась золотая лихорадка, — в Калифорнию. Однако для многих будет неожиданностью — это только что стало известно, — что мистер Эзерли был вторым сыном сэра Эшли Эзерли, английского баронета, и в случае смерти брата мог бы наследовать его состояние и титул».

Несколько минут Питер пристально смотрел на газету, пока эта обычная заметка не врезалась ему в память лучше, чем какой-нибудь афоризм мудреца или поэта, затем он сложил газету и засунул в карман. Он был так взволнован, что даже почувствовал уважение к матери, которую никогда не любил, — ведь она была женой его отца! Но наряду с этим в душе его росло негодование против матери — за ее презрительные намеки об отце и за полную неспособность понять положение сына. Он боялся, что мать и в самом деле была низкого происхождения! Но он сын своего отца! Тем не менее мистер Эзерли устроил матери похороны, надолго запомнившиеся своим богатством и показной роскошью. Тридцать экипажей, которые за большую сумму удалось достать в Сакраменто, были великодушно предложены друзьям Питера Эзерли, чтобы они присоединились к пышной процессии. Привезенный из Сан-Франциско превосходный гроб из железа и серебра сокрыл в себе останки бывшей прачки из Скороспелки. Но самым интересным и неожиданным из всех украшений гроба была настоящая королевская корона. Питер имел весьма смутное представление о геральдике, — в Сакраменто тогда для него не было возможности узнать, что за герб был у рода Эзерли. Королевская корона, казалось, дала Питеру достаточное представление о том, какой может быть верхняя часть гербового щита; простому же человеку это говорило о том, что покойница была англичанка. Таким образом удалось счастливо избежать замечаний политического характера. Миссис Эзерли похоронили на маленьком кладбище, недалеко от могил с грубо сколоченными деревянными крестами — могил бродяг, чьи настоящие имена даже не были известны. Со временем над могилой поставили мраморный обелиск. Но когда на следующий день местная газета, помимо описания похорон, на полутора столбцах поместила сообщение о смерти «миссис Сэлли Эзерли, супруги покойного Филиппа Эзерли, второго сына сэра Эшли Эзерли из Англии», начались всяческие толки. Старые поселенцы Скороспелки чувствовали себя обманутыми — ведь в течение всех этих долгих лет они были жертвами злой шутки старой прачки! В глубине души она, конечно, злорадствовала, потому что они не знали, кто она такая, — в этом никто не сомневался. «Да, я помню, я с ней поругался, когда она перепутала мое белье с бельем доктора Симонса и прислала мне старое тряпье пьяницы Дика, а она еще завизжала, повернулась и убежала в кусты. Я тогда подумал: наверно, она хватила лишку или обиделась, и простить себе не мог, что обидел старуху. А теперь-то я знаю, что эта баронетова невестка в кустах потешалась надо мной! Нет, сэр, из года в год она разыгрывала наш стан вовсю. А мы-то попались на удочку, прямо круглые идиоты! И сейчас ведь она лежит на кладбище и все подшучивает над нами — хохочет там во все горло под своим мрамором»-