Время бежит, скоро сдавать смену. Что теперь? Теперь надо отжать насухо кристаллы салола от маточного спиртового раствора. Приятели волокут медные баки с медовообразной кашей через весь цех — к центрифуге. Широкий цилиндр стоит на массивной ноге, внутри у него другой дырчатый цилиндр. Женя расправляет в нем чехол из полотна. Борис нагружает внутренний барабан желтой кашей и включает реостат. Вращение обеспечит отжим: кристаллы останутся на полотне, спирт проскочит.
После своего промывателя Борис больше всего любит центрифугу. Она занятно разговаривает на разные голоса. При запуске басисто гудит, трясутся стекла, потом начинает подвывать, потом свистит и наконец смолкает. В цехе остается ровный веселый шум гигантского волчка, чем, в сущности, и является центрифуга.
Продукт отжат. Ты узнаешь об этом по кранику центрифуги: раствор перестает стекать. Не останавливая центрифуги, промой отжатый салол струей чистого спирта. Ну, готово. Останови центрифугу, возьми щепотку салола в пробирку — его жесткие кристаллики чуть желтоваты — и проверь реактивом: не осталось ли в продукте мельчайших примесей салицилки.
Твой напарник может приступать к выгрузке салола из центрифуги на сушильные полочки. На этом цикл получения продукта завершается. И сразу же начинается новый.
Удивительное свойство человеческой памяти. Ты говоришь «цех салола» — и возникает острое, необычайно острое ощущение: твое тело опаршивело, сделалось масленым, зачесалось.
Ничего нельзя было с собой поделать. Ты мылся в душе на заводе, мылся дома на кухне под краном или в тазу, шел в Сандуновские бани (благо они рядом с Трубной), ожесточенно тер себя и скоблил, шпарил горячей водой, и отец добросовестно хлестал веником — тело твое не отмывалось.
Ты и твои товарищи не жаловались. С первого дня работы на заводе сам собой установился неписаный закон: не скулить, быть бодрым, выказывать, будто море тебе по колено. Яшка или Аркадий позволяли себе иногда поплакаться — их сурово обрывали, высмеивали.
Вы с Женей сдали смену. Костя и Аркадий приняли. Ты пошутил:
— Пойду скоблить свое шелудивое тело.
— Ты посмотри, Борис, ты только посмотри на мои руки! — закричал Аркадий. — Когда я касаюсь клавишей, мне кажется, я трогаю их собачьими когтями. Я не чувствую пальцев, они жесткие и шершавые.
— А я боюсь экземы, — тихо сказал Костя. — Прицепится на всю жизнь, и будешь таскать на себе болячки, будешь чесаться, как наш толстый начальник.
Вас будто прорвало. Женя Каплин обычно молчал, никогда не принимая участия в вашей беготне, в играх, работал терпеливо и безропотно, и он заговорил в эту минуту общей откровенности.
— Ребята, — сказал Женя, и голос у него срывался от волнения. — Послушайте стихи. Называются «Баллада о салольном масле». Я ночью проснулся и не мог заснуть, все думал и думал о всех нас. Послушайте…
Женя прочел балладу. Она произвела на вас сильное впечатление, хотя в истории литературы справедливо не оставила следа.
Припомним смысл Жениной баллады (теперь трудно вспомнить текст дословно). Ты, мол, навеки просалолился, и в твоей жизни не будет уже иного. Скоро ты станешь самодовольным и остылым, как все люди на заводе. Салол — страшный символ успокоенности, символ утраты нашей свежести, утраты самых высоких стремлений.
Женя сравнивал жизнь с цехом салола и труд — с непрерывным вычерпыванием салольной каши из бездонных вместилищ. От горького и преувеличенного сравнения веяло отчаянием, безнадежностью. Ты, мол, готовился к прекрасным и большим делам, а тут навалилось нечто будничное и серое без конца, без края. Неужели стоит жить, неужели можно жить ради этого?
Вы не обсуждали Женину балладу, стояли молчаливые, мрачные, подавленные.
— Знаешь, Борис, я больше не верю в свой театр, — прошептал Костя. — Я вам не говорил… ведь я поступал в театральное училище и провалился. Теперь не верю… Не верю.
— Ты думаешь, я верю в свою музыку? — повторил за ним Аркадий. — Кому они нужны — музыка, театр?
— Весной, когда застрелился Маяковский, мы поражались — помните? — как это можно так с собой сделать. Вот теперь я понимаю. Я не знаю, могу ли я, но знаю, что такое возможно.
Женя шептал свои страшные слова, не поднимая головы, будто она и не поднималась. Всех ребят как пригнуло к земле. Они молчали и не могли разойтись.
Мелькнувший у входа Львов весело крикнул:
— Голубчики, вам известно, что конец смены? Туфлину и Фиалковскому — работа, Ларичеву и Каплину — гульба. До свиданья!
Хорошо, что напомнил. Костя, криво ухмыляясь, пошел к аппарату, Аркадий — за ним. Ты вспомнил: Лена ждет за проходной.
Она сразу увидела: ты не в себе — молчаливый, ожесточенный, взволнованный чем-то. Она не приставала с расспросами, не навязывала своего внимания, шла рядом в бобриковом простеньком и симпатичном пальто, чему-то улыбалась, пела потихоньку.
Ты рассказал Лене про балладу. В самом деле, что нас ждет впереди? Неужели всю жизнь будет один этот завод, и больше ничего? А нам твердили, долбили, долдонили: «Перед вами все открыто, все, что хотите». Что же перед нами открыто? Феде Пряхину хочется самой трудной, самой тяжелой работы. Знал бы он, бедняга, какая бывает работа!
