Предисловие (к сборнику Г Снегирёва `Умный дикобраз`) - [2]

Нынче всё больше стали говорить об экологии: разрабатываются многочисленные программы, издаются указы и постановления об охране окружающей среды, ибо мудрено не заметить, как буквально на глазах пропадают красивейшие уголки природы, возникают безжизненные пустыни, безвозвратно исчезают многие виды растений и животных. А ведь в прошлом, теперь почти сказочном, всего-то век назад, был настоящий "культ природы", связанный с именем знаменитого французского философа и писателя Ж. Ж. Руссо. Для Руссо природа была и лоно всех вещей, вселенская родительница человека, давшая ему могучий инстинкт свободы, цельность характера, нравственное чувство, доброту, великодушие - всё то, что исчезает или фальсифицируется в цивилизованном обществе, и необъятный простор Земли, горы, реки, моря, любуясь которыми он, человек, забывает о своём "я", с его преходящими радостями, печалями, обидами. Сравним это возвышенное воззрение с утилитарным отношением нынешнего царя природы человека, и суть экологического воспитания станет яснее - нам всем, большим и маленьким, надо стараться всеми силами быть поближе к живой природе, пестовать в себе доброту, человечность, которая начинается с любви и уважения ко всему живому - цветку, птице, щенку, лягушонку.

Книги Г. Снегирёва полны восхищения "прекрасной гадостью". В обыкновенной луже он видит маленьких улиток, которые притаились в своих домиках-ракушках, рогатых икринок, прицепившихся за морские травы или камни. Его восхищает "мёртвая" куколка, которая оживает и становится прекрасной бабочкой, и паучок с серебряным брюшком, и жук-водомерка на своих тонких ножках.

Все рассказы Снегирёва - свидетельства очевидца, только в одних случаях историю рассказывает взрослый путешественник, в других - человек, скажем так, младшего школьного возраста, и читателю становится интересно отгадывать возраст рассказчика, которого выдаёт угол зрения, интонация, если, конечно, взрослый и ребёнок не сливаются в едином радостном удивлении от увиденного и услышанного. А удивительного здесь много. Писатель владеет множеством приёмов и способов заставить нас увидеть то, что мы прежде не замечали, почувствовать то, над чем, может быть, никогда не задумывались: оказывается, у паука-серебрянки домиком служит воздушный шарик, в котором живут паучата, и родитель носит им воздух; а маленькие мышата по два, по три спят и летают, вцепившись в шёрстку мамы - летучей мыши; и кто бы мог подумать, что осьминог любит, чтобы его погладили, приласкали, а свою икру он приклеивает на камень и та покачивается под водой, будто белые ландыши на тонких стебельках!

Целая портретная галерея зверей нарисована писателем, и у каждого характер. Тут и зазнавшаяся собака Чембулак, и хитрый бурундук, и любопытный путешественник воробей, сластёна ручной медведь Михаил, гордый, как настоящий князь, белый олень Князёк, и чадолюбивый пинагор, и ласковый тюленёнок Федя. "Хитрость" же самого писателя состоит в том, что тех, кого мы видим часто и оттого замечать перестали, самых малых и ничтожных, он превращает в сказочных незнакомцев, и наоборот, заморских чудищ, обитателей морей и льдов, приближает к нам, делает родными и близкими. Так, знакомый нам всем ворон в изображении Г. Снегирёва вырастает в грозного, мощного властелина гор: "Далеко слышен шум его крыльев, даже горный ручей не может их заглушить... даже олень вздрагивает от его карканья и тревожно озирается вокруг" ("Ворон"). И в этом избранном писателем ракурсе, образность которого построена на философских размышлениях о жизни, меняются все привычные размеры пространства и временные соотношения всего лишь от одного замечания о том, что ворон отморозил себе крыло "лет сто, а может, и двести назад. Кругом весна, и он совсем один".

"Морской сазан" тоже создание мифологическое. "Днём я увидел морского сазана. Он весь был закован в красную чешую, как рыцарь в латы. Валялся в пыли, а сам всё к воде, к воде полз и красным глазом на рыбаков косил, как дикий жеребец". В конце рассказа тот, кто назван "рыцарем" и "жеребцом", придёт в камыши "тереться брюхом, выпускать икринки в прохладную, сладкую воду". А между этими конечными точками передано ощущение могучей стихии, которая гонит это удивительное существо по горьким водам Каспия, через жар пустынь, чтобы совершить предназначенное природой, главное дело своей жизни. Жар, сжигающий его, опаленность переданы повторением слова "красный": красная чешуя, красный глаз. Чем ближе к концу, краски делаются прохладнее, появляется "розовое", затем "белое", потом возникнут эпитеты "снежный" и "прохладный", к ритм движения, вначале бешеный, постепенно замедляется, чуть ли не до полной остановки, последний раз слабый отсвет "красного" мелькнёт в заключительной фразе: "...и краски раскалённых песков гаснут на его чешуе".

А вот осьминог, этот ужас водолазов, у Г. Снегирёва похож на ёжика ("Осьминожек"). И тут мы видим ещё одну "хитрость" писателя - чтобы сделать существо, непохожее на человека, даже грозное, близким и родственным, он изображает его детёнышем, да ещё заблудившимся. Пингвинов же рисует мальчишками, озорными, любопытными, среди которых встречаются и забияки, и драчуны, и смельчаки ("Про пингвинов"). Впрочем, жизнь их отнюдь не идиллия. На берегу подстерегает пингвинов поморник, в море морской леопард. У читателя возникает чувство жалости к беспечным, озорным существам, хотя они и очень далеки от нас, и желание оберегать их, защищать. Из-за тюленьего детёныша люди даже корабль повернули, чтобы доставить его к маме ("Белёк"). Моряки сняли его со льдины, но на судне белёк затосковал, от молока отказался, "и вдруг из его глаз покатилась сначала одна слеза, потом вторая, и так и посыпали градом. Белёк молча плакал". Особенно тревожно становится оттого, что малыша отвезли на прежнее место, но положили на другую льдину. И мы в очередной раз переживаем вместе с автором: найдёт ли он, как и "маленькое чудовище", свою маму?