Предисловие к Достоевскому - [11]

Когда князь Мышкин впервые увидел — еще не Настасью Филипповну, только ее портрет, и был навсегда поражен этим прекрасным, страдающим, гордым, несчастливым и побед­ным лицом, этой пронзающей силой красоты, он об одном только и мечтал: «...добра ли она! Ах, кабы добра! Все было бы спасено!» Для кого спасено? Не для него — о себе у него и мысли нет, — для нее, только о ней он думает и счастья хочет прежде всего для нее.

Страшные же люди Достоевского страшнее всего тем, что нисколько не задумываются над волнениями и заботами дру­гих людей, а себя считают вправе решать за других их жизнь.

В «Братьях Карамазовых» Алеша и совсем еще молодень­кая, наивная Лиза Хохлакова обсуждают, как им помочь не­счастному чиновнику Снегиреву и его больному семейству. Беспокоит их прежде всего то, как не обидеть Снегирева, дав ему деньги.

«— Его, главное, надо теперь убедить в том, что он со все­ми нами на равной ноге, несмотря на то, что он у нас день­ги берет, — волнуется Алеша». А Лиза заходит еще дальше:

«— Слушайте, Алексей Федорович, нет ли тут во всем этом рассуждении нашем, то есть вашем... нет, уж лучше на­шем... нет ли тут презрения к нему, к этому несчастному... в том, что мы так его душу теперь разбираем, свысока точ­но, а?»

Если бы этот разговор услышал князь Валковский, он от души расхохотался бы и назвал молодых людей Шиллерами, то есть наивными, глупыми романтиками. В его представле­нии всякая попытка понять чужую душу — глупость.

Для праведников Достоевского главное — стараться по­нять чужую душу и не ранить ее, стремиться избавить чело­века от лишних страданий.

В «Униженных и оскорбленных» любовь Ивана Петровича к Наташе — это прежде всего желание понять ее душу: «...каждый день я угадывал в ней что-нибудь новое... и что за наслаждение было это отгадывание!»

Но недолгим было счастье Ивана Петровича. Наташа ду­мала, что полюбила Ивана Петровича. Однако Николай Сер- геич не дал своего согласия на свадьбу: «Видишь, Ваня: оба вы еще молоды... Подождем. Ты, положим, талант, даже за­мечательный талант... ну, не гений, как о тебе там сперва прокричали, а так, просто талант... Да! так видишь: ведь это еще не деньги в ломбарде, талант-то; а вы оба бедные. Подождем годика эдак полтора или хоть год; пойдешь хо­рошо, утвердишься крепко на своей дороге — твоя Ната­ша; не удастся тебе — сам рассуди!.. Ты человек честный; подумай!..»

Кто может осудить старика: он желал дочери счастья, как он понимал это счастье; «ты человек честный» — это старик признавал, но быть честным человеком — мало в том обще­стве, где он жил, и ему казалось: прежде всего надо думать о том. чтобы дочь была обеспечена деньгами. Мог ли он предвидеть, предчувствовать, что ждет его дочь! И мог ли он рассуждать иначе!

33

А все-таки обидно читать: если бы старик не отложил свадьбу, Наташа, с ее честной душой, и не посмотрела бы ни на кого другого, кроме своего избранника, и были бы они счастливы. Но нет, честные люди в мире князя Валковского не могли быть счастливы. Новая литературная карьера не складывалась (князь Валковский тут вовсе ни при чем, не работалось Ивану Петровичу, не удавалось, — и тут старик Ихменев прав, — никто не может дать гарантию, что после первой книги такой же удачной будет и вторая). Через год бедная старушка Ихменева с грустью смотрела на Ивана Петровича и думала: «Ведь вот эдакой-то чуть не стал же­нихом Наташи, господи помилуй и сохрани!» Самое же горь­кое — и мать не понимала, что происходит с дочерью: знай

2 Предисловие к Достоевскому

она, то и теперь, может быть, лучше отдала бы Наташу за бледного, больного, плохо одетого, но честного и верного друга.

Никто еще не знал, только один Иван Петрович все уже понимал и предчувствовал, потому что полгода назад снова явился в дом Ихменевых молодой князь Валковский — Але­ша, такой же милый, непосредственный и веселый, как преж­де, и, как прежде, ему в голову не пришло задуматься: что будет, когда отец узнает о его посещениях Ихменевых. Ему весело было тут, о чем же еще думать? И ему нравилась На­таша. Он ее полюбил — так полюбил, как он мог; не заду­мываясь ни о чем, кроме своих желаний.

«Разумеется, отец узнал наконец обо всем. Вышла гнус­нейшая сплетня. Он оскорбил Николая Сергеича ужасным письмом, все на ту же тему, как и прежде... Старик загру­стил ужасно. Как! Его Наташу, невинную, благородную, за­мешивать опять в эту грязную клевету, в эту низость! Ее имя было оскорбительно произнесено уже и прежде оби­девшим его человеком... Й оставить все это без удовлетво­рения!»

Когда Анатоль Курагин хотел увезти Наташу Ростову, главная забота всех, кто узнал об этом, была — сохранить все в тайне от старого графа, ее отца, от ее брата и князя Андрея, потому что каждый из них, даже старик, почел бы себя обязанным вызвать Курагина на дуэль и стрелялся бы с ним. Это было другое время — да. Но это был и другой круг: князь Курагин не мог бы отказаться от дуэли с гра­фом Ростовым или князем Болконским. В конце сороковых годов прошлого века дуэли были еще возможны, но не между знатным человеком и его бывшим управителем, разоренным и оклеветанным: ничего, кроме нового оскорбления, не могло бы выйти из попытки Ихменева вызвать на дуэль князя Валковского. Что оставалось старику, как не заболеть с от­чаяния?