Предчувствие чуда - [21]

К огромному удивлению Марины, из ординатуры ее не выгнали. Когда завершилось расследование и был закрыт судебный иск, ей позволили вернуться. Самое ужасное, что не винила ее и роженица. Она хотела получить компенсацию за причиненный ущерб, но не жаждала Марининой крови. Сказала, что, если не считать той ошибки, доктор все сделала правильно. Если не считать той ошибки. Так что Марине пришлось самой отмерять себе наказание. Она была не в силах смотреть в глаза однокашников, прикасаться к пациентам. Не могла она и вернуться к доктору Свен-сон – во время разбирательства дела та заявила, что старший ординатор получила указание не предпринимать самостоятельных действий и что в течение тех трех часов сердцебиение плода слабело, но всякий раз возвращалось к норме. Можно было не спешить. Не исключено, что через час-другой расширился бы родовой канал. А может, еще десять минут – и плод бы погиб. Наверняка никто не знал. Марина была тонущим кораблем, доктор Свенсон отвернулась от нее и ушла по твердой суше. Вероятно, доктор Свенсон даже не узнала бы Марину в лицо, встреться они в больничном коридоре.

Нет, Андерс ни за что не остался бы дома. Как он мог упустить шанс посреди зимы отправиться на берега Амазонки фотографировать каракар! Да ведь уже ничего и не исправить – он уехал, он умер, Марина летит в Бразилию выяснять, что случилось с его телом. Всю ночь она провела с роженицей, лишила глаза ее ребенка, и теперь ее глаза закрывались сами собой, открывались и снова закрывались. Такова была цена поездки к доктору Свенсон – воспоминания. Марина пошла в свою лабораторию, хоть и обещала мужчине в соседнем кресле не делать этого. Прошла по темному коридору. Вошла в темную комнату, взяла со стола Андерса фотографию его сыновей – на ней все трое были охвачены приступом веселья. Улыбки мальчишек – улыбки из другой жизни – казалось, источали свет. И тут дверь открылась опять. Что забыл Андерс на сей раз? Бумажник? Ключи? Не важно. Лишь бы он вернулся.

– Пойдем, Мари, – сказал отец. – Пора.

Это было так замечательно, что Марина чуть не засмеялась во весь голос. Конечно, он пришел к ней, конечно! Это была хорошая часть сна – когда отец входил в комнату и звал ее по имени. На какое-то время, пока события не принимали скверный оборот, они оставались вдвоем. Ужасная концовка сна неизменно убивала всю радость начала. Так не должно было быть. Ведь жизнь складывается из горя и великого счастья, и помнить надо все.

– Я смотрела на фотографию. – Марина показала снимок отцу. – Чудесные мальчишки, верно?

Отец кивнул. Бодрый, подтянутый, в отглаженных брюках и длинной желтой рубахе-курте он выглядел настоящим красавцем. Стройную талию опоясывал плетеный ремень. Теперь они с Мариной были почти сверстниками. Она понимала, что времени положено бежать вперед, но с радостью навсегда осталась бы в этом мгновении.

– Ты готова?

– Готова.

– Отлично, тогда держись за меня.

Отец открыл дверь, и они вместе шагнули в пустой коридор лабораторного корпуса «Фогеля». Там стояла удивительная тишина, и Марина старалась успеть насладиться ею, понимая, что долго это не продлится. Одна за другой начали открываться двери, из них стали выходить коллеги, они хотели познакомиться с ее отцом, пожать ему руку. Следом за ними появились громкоголосые индийцы, их становилось все больше и больше, словно в коридор изливалась вся говорливая Калькутта.

– Я знаю, где тут лестница, – крикнула Марина отцу. – Пойдем туда.

Тот не слышал ее из-за оглушительного шума. Они пробирались сквозь толпу и, пока могли, крепко держались друг за друга.

3

Едва попав под затхлый ветерок тропического кондиционера, Марина поняла, что воняет шерстью. Она стянула с плеч легкое весеннее пальто, расстегнула молнию на кофте. Пока доктор Сингх безуспешно пыталась запихать теплую одежду в сумку, амазонские насекомые дружно оторвались от листьев, которые пожирали, и направили чуткие усики в сторону восхитительного лакомства – женщины, приехавшей из миннесотской весны.

На пропускном пункте Марина предъявила паспорт мужчине в рубашке, усеянной значками и нашивками. Он строго посмотрел на ее фото, потом на лицо. На вопрос о цели поездки Марина ответила: «По работе». На вопрос о сроке пребывания собиралась сказать: «Две недели», но, едва открыв рот, передумала.

– Три недели, – сообщила она, и офицер поставил штемпель на пустой листок паспорта. Прочие листки для пометок пограничных служб в нем были такими же пустыми.

Марина протиснулась сквозь толпу к ленточному транспортеру и стала смотреть на текущую мимо реку людских пожитков. Гигантские сумки громоздились друг на друга, точно мешки с песком, призванные остановить подступающее наводнение. Марина терпеливо ждала, высматривая свой скромный чемодан. Отвлеклась лишь на пару секунд, когда помогала соседке стащить на пол тяжелый сундук.

Ей вспомнилась Калькутта – и безумие, царившее в аэропорту, бывшее, в свою очередь, лишь бледной тенью безумия, царившего на улицах. Людское море бушевало вокруг них; отец только и успевал следить, чтобы Марина и ее мать не оказались на пути у какого-нибудь ретивого юноши с тележкой. Закутанные в сари бабушки – стражи семейного багажа – восседали на перетянутых множеством ремней, так и норовивших раскрыться сумках. Марина прогнала это воспоминание и сосредоточилась на транспортере. Она старалась не терять надежды, но багажа оставалось все меньше, толпа постепенно редела, и наконец на ленте остались лишь детские очки для плавания. Словно завороженная, Марина наблюдала, как они проплывают мимо нее, и мысленно составляла перечень предметов, которые человек поумнее положил бы в ручную кладь: разговорник, телефон в чехле, лариам, оставшийся в мусорном бачке в аэропорту Миннеаполис – Сент-Пол.