Предательство среди зимы - [13]

— Ты его узнал.

— Да.

— И не осудил? — В тихом голосе старика не слышалось ни гнева, ни возмущения. Подняв взгляд, Маати увидел, что глаза хая, пусть и воспаленные, очень похожи на глаза Оты-кво. Не знай он раньше, что этот человек — отец Оты, догадался бы сейчас. Интересно, какими были глаза его собственного отца? Такими же, как у Маати?

Поэт отмел лишние мысли в сторону.

— Нет, высочайший. Я считал его своим учителем и… хотел понять, почему он сделал такой выбор. На время мы стали друзьями, пока поэт не погиб и меня не отозвали.

— Ты до сих пор называешь его учителем? Ота-кво — так обращаются к наставникам, верно?

Маати покраснел.

— Старая привычка, высочайший! Когда я в последний раз видел Оту-тя, мне было шестнадцать. Теперь мне тридцать. Мы не разговаривали полжизни. Он — давний знакомый, который в свое время оказал мне услугу, — пояснил Маати. Поняв, что эти слова слишком похожи на ложь, он добавил: — Я верен даю-кво.

— Вот и хорошо, — ответствовал хай Мати. — Скажи мне, как ты собираешься его искать?

— Я приехал в библиотеку Мати. Все утро я буду проводить там, а после полудня и вечером — гулять по городу. Полагаю… Если Ота-кво здесь, найти его не составит труда.

Тонкие серые губы растянулись в усмешке. Маати увидел на лице старика тень снисхождения, а то и жалости. Поэт почувствовал, что снова краснеет, однако придал себе невозмутимый вид. Он понимал, как выглядит в глазах хая, но не собирался подтверждать его худшие подозрения.

— Тебя послушать, так все просто, — заметил хай. — Ты впервые в моем городе. Ты ничего не знаешь про его улицы и подземные ходы, ты несведущ в его истории — и заявляешь, что легко найдешь моего блудного сына.

Маати сглотнул ком в горле.

— Скорее, высочайший, я постараюсь, чтобы он смог легко найти меня.

Возможно, это была лишь игра воображения — Маати знал по опыту, что склонен приписывать людям собственные страхи и надежды, — но взгляд старика стал одобрительнее.

— Будешь держать отчет передо мной, — заключил хай. — Когда найдешь Оту, обратись сперва ко мне, а уж я напишу даю-кво.

— Как прикажете, высочайший, — солгал Маати. Он уже сказал, что верен даю-кво, но решил не раскрывать смысл этих слов.

Встреча быстро завершилась. Разговор, судя по всему, утомил хая не меньше, чем долгий путь — Маати. Служанка отвела поэта в дворцовые покои.

Когда Маати закрыл дверь, уже вечерело. Впервые за несколько недель он смог остаться один, без соседей и попутчиков. Дорога из селения дая-кво до Мати — не полсезона, как до Сарайкета, но все же долгая.

В очаге пылал огонь; на лакированном столе дожидался гостя чай с лепешками, приправленными миндалем и медом. Маати присел, чтобы ноги отдохнули, и закрыл глаза. Весь этот город вызывал у него ощущение нереальности. Еще более странно, что ему, опальному, доверили такое важное дело. Маати заставил себя не отмахиваться от неприятной мысли. Да, дай-кво перестал доверять ему после того, как он потерпел неудачу в Сарайкете и к тому же отказался бросить Лиат, девушку, которая когда-то любила Оту-кво, но понесла дитя и ушла к Маати. Будь между этими событиями хоть какой-то зазор, все могло бы сложиться иначе. Один скандал по пятам за другим — это уж слишком. По крайней мере так себя утешал Маати.

Тихий стук в дверь отвлек поэта от горьких воспоминаний. Маати одернул одежду, провел рукой по волосам и сказал:

— Войдите!

Дверь съехала в сторону, впустив юношу зим двадцати в коричневой одежде поэта. Юноша принял позу приветствия. Маати ответил. Перед ним стоял Семай Тян, поэт Мати. Широкие плечи, открытое лицо… Вот, подумал Маати, вот кем я должен был стать! Талантливый мальчик, который с ранней юности, пока его ум мог принять надлежащую форму, обучался у мастера.

А когда пришло время, он взял груз на себя и спас город — как должен был поступить сам Маати.

— Я только узнал, что вы прибыли! — начал Семай Тян. — Сказал ведь слугам, чтобы мне сразу сообщили! Боюсь, меня почитают куда меньше, чем кажется.

Держался он так весело и непринужденно, будто и вправду не вызывал трепета и уважения в любом жителе Мати. Всего мира, если на то пошло. А ведь этот симпатичный круглолицый паренек мог размягчить любой камень — такую идею Манат Дору перевел в форму человека несколько поколений назад. В его власти было расплавить любой мост, сравнять с землей любую гору, превратить великие башни Мати в каменную реку, густую как ртуть, и разрушить весь город. И он подшучивал над тем, что не выполнили его приказ, будто он младший писец в доме какого-нибудь портового распорядителя! Маати еще не уяснил, то ли молодой поэт притворяется, то ли действительно настолько наивен.

— Хай повелел то же самое, — ответил Маати.

— А, ну ладно! Тогда ничего не поделаешь. Надеюсь, вам отвели хорошие комнаты?

— Я… я еще не знаю. Толком не осмотрелся. Закрываю глаза и будто до сих пор прыгаю на ухабах.

Юный поэт рассмеялся смехом, теплым, как летнее солнце. Маати скупо улыбнулся и тут же укорил себя за невежливость. Семай сел на подушку перед очагом, скрестив ноги.

— Я хотел сказать вам пару слов до того, как мы начнем работу утром. Наш библиотекарь… Человек он хороший, но слишком ревностный. Думаю, он считает свою работу завещанием потомкам.