Пречистенка. Прогулки по старой Москве - [9]

Здание, между тем, строится. Притом с размахом — одного лишь мрамора на интерьеры пошло 530 вагонов. Как и всякое большое начинание, строительство обросло легендами. Вот, например, подрядчик Губонин чем-то не потрафил Клейну. А тот вроде как молоток схватил — и начал разбивать колонны.

— Черт с тобой, колоти, а за мрамор, работу заплатишь, — промолвил подрядчик.

И правда, архитектор заплатил. Тотчас же вынул десять тысяч — и отдал Губонину.

* * *

В конце концов работы, длившиеся не одно десятилетие, успешно завершились, и 31 мая 1912 года написанной специально к тому случаю кантатой Иполлитова-Иванова началась церемония открытия. Она прошла, что называется, на уровне. Даже кинооператоры — в то время редкость величайшая — отсняли церемонию на пленку.

Марина Цветаева вспоминала: «Белое видение Музея на щедрой синеве неба… Белое видение лестницы, владычествующей над всем и всеми. У правого крыла — как страж — в нечеловеческий и даже не в божественный, а в героический рост — микельанджеловский Давид».

Художник Нестеров критиковал и здание музея, и архитектора Клейна: «…если у него нет таланта создать русский стиль как единственно возможный и желательный в русской Москве… то пусть он ограничится постройкой дач в Парголове для купцов из немцев, это и ему доходно будет, да и нам не обидно… Он и невинность соблюдет, и капитал приобретет».

Сам же господин Цветаев был удовлетворен и умиротворен. «Семейная жизнь мне не удалась, зато удалось служение родине», — сказал он по этому поводу.

Под неудавшейся семейной жизнью Иван Владимирович понимал и безвременную смерть обеих жен, и раннее и, как ему казалось, неудачное замужество дочерей, и неправильное (опять-таки, по его мнению) их воспитание. Но главное было достигнуто. Музей существовал.

Через год Иван Владимирович захворал. Писал: «Я тут болею… нанявши лошадей для переезда на железную дорогу, я в один момент, нежданно, подвергся приступу грудной жабы, которая держала меня 24 часа. Сбежались местные врачи, лечили банками и каплями. Очень ослабел».

Спустя четыре месяца Цветаева не стало. Но умирал он счастливым — своему любимому отпрыску Иван Владимирович обеспечил будущее.

* * *

Музей остался. В нем бедные, не имеющие денег на поездки в Грецию и Рим, студенты изучали слепки с далекой античности. В нем простаивали перед славными шедеврами московские творцы — считалось, что они заряжаются таинственной энергией. Здесь же, среди аполлонов, встречались влюбленные.

Но семнадцатый год наступил на Москву. И начался путь из изящных, изящнейших искусств — в изобразительные.

Странное дело — благородный музей стал агрессором. Одну за другой втягивал он в свои запасники коллекции дореволюционных богатеев. Словно раковая опухоль, стал он пожирать своих былых дарителей и жертвователей. Из милости же позволял остаться меценатам при собственных собраниях.

И Дмитрий Иванович Щукин служил при музее — смешно и подумать — лицом подчиненным, послушным хранителем.

А дочка основателя, Анастасия, работала здесь же — и тоже как будто из милости. «А в Музее, когда лопалось от мороза отопление, мы работали, укутанные, и я писала библиотечные карточки — в перчатках», — вспоминала она.

«Новые идеи» подняли на щит. «Со стены глядел голый мужичище густо кубовый, в красных пятнах, будто в аду его раки клещами щипали, а из пупа у него рос третий глаз большущий и рыжий», — писал Илья Эренбург.

Почему-то в музее пристроилась масонская ложа.

Название «изящных» стало настолько диссонировать со странным содержанием, что в 1932 году его сменили на «изобразительных».

К тому же это учреждение культуры, благодаря роскошным помещениям и близости к Кремлю, использовалось для непрофильных, но социально важных целей. Тут, к примеру, появлялся Ленин. Но не для того, чтоб помолчать, задуматься о чем-нибудь средь изваяний. Он приезжал смотреть на выставку проектов памятника «Освобожденный труд». Его намеревались ставить на месте памятника Александру III, имя которого до революции носил музей. Но ни один из проектов Ильичу не понравился.

— Пусть в этом разбирается Анатолий Васильевич, — бросил он с иронией Луначарскому.

Памятник «Освобожденный труд» так и не появился, а перед зданием музея поставили большую стелу в честь визита Ильича. Приблизительно на месте «микельанджеловского Давида», упомянутого Цветаевой.

Здесь же проходил конкурс проектов гигантского дворца Советов, который тоже не построили, зато глава страны, на сей раз Сталин, опять посещал сей жутковатый вернисаж.

В музее проводили совершенно неуместный здесь Второй международный шахматный турнир. И снова — как-то не по-настоящему. Маэстро Капабланка перед игрой с Лилиенталем познакомился с какой-то легкомысленной москвичкой и назначил ей свидание. Страстный кубинец, чтоб не опоздать на рандеву, втихую предложил сопернику ничью, а тот настолько растерялся, что пришлось маэстро-ловеласу затратить уйму времени, чтоб партию не выиграть и слово все-таки сдержать.

Даже кражи в том музее стали крупнее и бестолковее. К примеру, некий Федорчук в 1927 году похитил пять картин Рембрандта с Тицианом, свернул бесценные шедевры в трубочку и закопал на пустыре. А спустя пять лет пришел с повинной. Преступник оказался нездоров. Врачи поставили диагноз: мания величия.