Пражский музей пыток - [7]
Поднявшийся легкий ветерок начинает разгонять облака. Воздух понемногу прогревается, появляется всё больше машин – город проснулся. Мой собеседник откашлявшись, наконец-то продолжает свою историю:
– Я вошел в первый же чёрный проем. Точнее вбежал. Вбежал, вопя от ужаса и не осознавая куда, я бегу. Очутился снова в музее. Придя в отель, я напрочь забыл о книге. В тот же день решил вернуться домой. И не смог. Меня никто не понимал. Все с кем я говорил, разводили руками и качали головой. Я объяснял жестами, писал, рисовал им картинки. Ничего! От меня просто отмахивались и забывали. Но и я тоже их не понимал. Они все как будто забыли нормальный язык. Я только и слышал, что невнятный поток звуков. Я даже не смог выписаться из номера. Ты говоришь тут всё нормально? Я живу в этой гостинице уже четыре года. Заплатив за восемь дней. Однажды я месяц тут не появлялся. И что? Вернулся и спокойно продолжил жить в номере. Никто не озаботился, что постояльца нет месяц. Месяц! О, а как-то я потерял ключ-карту. Тогда я впервые спал здесь, на скамейке. А на утро карта была в кармане. Но это не всё. Скажи, какой сейчас месяц?
– Август. – Я смотрю на него, уже с интересом, и ожидаю продолжения безумной истории. Или истории его безумия?
– Да, август. Только растянувшийся, вот уже на четыре года. И это не День сурка, как в том фильме. Все дни разные, но всегда август. Я пытался уйти, уехать, угнав машину. Но я всегда возвращался. В первый же сон после побега, я снова оказывался там: в грязно-жёлтом Аду. И всё было гораздо хуже и страшнее.
Первый раз я выдержал неделю. На восьмой день, вымотанный донельзя, я вырубился против воли. Держался двое суток без сна, не хотел снова в тот кошмар, но в итоге сломался. А уже через секунду, проснулся и помчался в отель. Чувствовал, что должен вернуться. Кошмары прекратились, я проспал наверно несколько дней подряд. Ещё через неделю, снова пытался сбежать. Но не продержался уже и двух дней.
Я думаю, есть причина, почему я здесь. Почему не могу выйти. Я думаю, что должен побороть какой-то определённый страх и тогда снова попаду туда. В тот коридор. И может быть, смогу выбраться в итоге и оттуда.
Но я не сумел найти нужный. У меня хватает фобий, и я многие попробовал преодолеть. С какими-то получилось, но в основном я только изводил себя до крайности, и в итоге отступался ничего не добившись. И, ещё, стоит подумать, что вернусь в то место, – он громко сглатывает, потом его передергивает, – и я начинаю истово верить, что текущее положение дел просто прекрасно. Куча недостатков, но человек привыкает ко всему, так, что… – Он пожимает плечами, и дальше мы сидим какое-то время молча.
Уверен, психиатрия знает ещё более странные истории.Теперь бы как-то передать его врачам. Попробовать убедить его, что он просто болен? А вдруг кинется на меня? Хотя вроде буйным не выглядит. Ладно. Всё-таки я его понимаю, после чертовщины в музее спятить совсем не сложно. Попытаюсь поговорить. Я наклоняюсь вперёд, опираясь руками на ноги, и нарушаю затянувшуюся тишину:
– Слушайте. Я вас понимаю, то есть я ведь тоже там был. Но, моя жена: я с ней разговаривал. Вчера, когда вернулся. И мы отлично друг друга понимали. И ещё американец ко мне обращался. Я его тоже в принципе понимал. Не полностью, но в основном. Он меня напугал, правда, подкравшись, ну вернее я его, конечно, не заметил, задумался. Но факт – проблем с общением нет. Да и если предположить, что всё так, как вы рассказали – то каким образом мы с вами, можем друг друга понимать? Если вы француз, то почему я слышу русскую речь? И, вы же вошли в первый проем, а у меня какой был по счету? Не знаю, но уж точно не из первого десятка. И произошло это вчера. А вы здесь по вашим словам – четыре года. Извините, но из всего вокруг, для меня ненормальны только вы. – Ну вот, сказал. Теперь надо внимательно. Если набросится, бежать нахрен отсюда. Пусть гостиница полицию и бригаду санитаров вызывает. Выпрямляюсь и напряженно наблюдаю за реакцией Француза на сказанное.
Ни малейшего признака агрессии: он сидит так же, как и до моих слов. Единственно, очень уж сильно опустились уголки рта, что придает ему совсем грустный вид. Смотря под ноги, он отвечает:
– Для меня ты говоришь по-французски. Я слышу говор парижанина. – Ага, это шизофрения тебя убедила в этом. Уж я то знаю, что говорю по-русски. – Я думаю, что для того, или тех, кто создал грязно-жёлтый Ад, – если он сам по себе не возник, – такая мелочь с языками, не проблема. А разные проемы и время, ну и что? Такая же мелочь. Послушай, я много не понимал, и, встретив тебя, запутан теперь ещё больше. Но я думаю, если ты можешь говорить со своей женой, то возможно и твой страх, нужный страх, связан с ней. Или с американцем. Это, по крайней мере, логично, в какой-то степени. – Неожиданно встав, отчего внутренне меня окатило холодом, он оправляет пиджак, смотрит мне в глаза, произносит: – Я лишь хочу верить, что мой рассказ поможет тебе, и ты выберешься. Я думаю, ты сможешь. Я буду в это верить. Я думаю от этого, мне станет легче. – И уходит в противную от гостиницы сторону.
«… надо учесть, математические операции с числом тоже не совсем те, что обычно мы применяем, но там смыл больше именно в алгоритме, порядке их применения. Я пока ещё не все возможности вывел, но вот кое-что, уже вычислил. Например можно, ну можно например лишить человека речи. Как пультом, щёлк! Рот открывает, а сказать не может, и вообще ни звука не издает. Обездвижить можно. Щёлк, и готово. – Крузев оторвавшись от листа, поводил головой туда-сюда, словно любуясь написанным».