Пражская ночь - [21]
Группы поглядывали друг на друга чутко и настороженно, время от времени вспыхивали мелкие стычки: кто-то толкнул вьетнамца, и тот тут же разбил свою кружку о стол и сделал отточенное движение «розочкой» — чья-то кровь брызнула на пол, но тут же дерущихся разняли, раненого увели…
Но в целом создавалось ощущение, что между этими группами (нередко враждующими) заключено временное перемирие: праздновали Первое Мая, древний языческий праздник, день, который считался главным праздником года в таких архаических державах, как СССР или Третий Рейх. Всех объединяло пиво, сигареты и голос Карла Готта — в мелком экране над баром иногда являлось загадочное старо-молодое лицо этого певца, там показывали видеозапись какого-то концерта еще семидесятых годов. Карл Готт в белом пиджаке, с сияющими глазами пел:
Я снова понял. Я сам удивился, что понимаю этот язык.
Я сидел, единственный одинокий человек в этом зале, не имеющий собратьев, и пил свое пиво. Мне хотелось есть, я ничего не ел после завтрака: все был занят, даже на банкете Уорбиса ничего не успел перехватить. Официантка с огромными руками, которой я рассказал о своем голоде, ответила, что из еды у них только соленые крендельки. Итак, я пил пиво, грыз крендель с солью, постепенно хмелея. Чем больше я всматривался в собравшиеся здесь компании, тем более одиноким себя чувствовал. Сюда явились отборные экземпляры, лучшие плоды с каждого дерева. Еще я заметил: все они не просто не смотрят на меня, но намеренно избегают смотреть в мою сторону.
Несмотря на вражду между ними, внутри групп им всем было хорошо и уютно. А я вот один как Один: где моя дружина, где соратники мои, где моя субкультура? К чему я принадлежу? По молодости лет я верил (скорее бессознательно, особо об этом не задумываясь), что принадлежу к русской интеллигенции (ее кумиром слыл мой прадед), но эта некогда могучая прослойка себя субкультурой не считала, напротив, считала себя носителем единственно большой культуры, обязательной для всех, — и за свою героическую надменность наказана исчезновением. Впрочем, эта субкультура никуда не исчезла — в жопе процветания она благоденствует, полудохлая, окруженная респектом. Я сам вычеркнул себя из ее рядов, когда стал профессиональным убийцей. Убийца всегда одинок.
Половину ее состава купили капиталисты, вторая половина мечтает продаться им. А ведь двести пятьдесят лет своего существования эта социальная прослойка жила лишь только благодаря тому лихорадочному сопротивлению, которое ее представители оказывали всем формам власти, подтачивая любое господство своим оголтелым, бестактным, катастрофическим стремлением к истине.
Ветерок из маленьких окошек похолодал, меня стала пробирать дрожь — то ли от внутреннего холода, то ли от усталости, то ли от алкоголя. Холод проникал все глубже, даже зубы стучали о край кружки. Я вспомнил про плащ из дома Уорбисов. Открыл рюкзак, тронул плащ: ткань плотная, тяжелая. Я достал плащ и закутался в него. Тут же я вздрогнул. Все разговоры стихли, и взгляды всех людей в этом зале уперлись в меня.
Мне показалось, что сейчас они все бросятся на меня и разорвут на куски. Но тут грохнула тяжелая древняя дверь, и две фигуры в точно таких же плащах появились на пороге. Это вошли Элли и Яромир. Они молча застыли в дверях. Все лица обратились к ним, все по-прежнему молчали, затем словно ветер пронесся по залу, словно взмахнула крыльями огромная стая птиц. Как по команде, все собравшиеся достали откуда-то черные плащи с капюшонами и накинули их на плечи.
Тут же люди стали группами и по одному выходить из пивной и рассаживаться по машинам и байкам. Элли и Яромир поманили меня, я вышел, оставив деньги за пиво на деревянном столе. Во дворе уже ревели байки. Откуда-то в руках у людей взялись факелы и запылали в нахлынувшей на луга тьме. Огромная процессия с огнями двинулась куда-то прочь от города — пешком, на разрисованных автомобилях, на харлеях, которые освещал мятущийся свет факелов, все ехали и шли медленно, удаляясь в холмы. Элли и Яромир шли рядом со мной с факелами в руках.
Было бы круто взглянуть на все это с неба — поток огненных точек, струящийся в темном ландшафте. Не берусь сказать, долго ли длился наш поход: я как-то забывался на ходу.
В какой-то момент начался лес, черный, густой и живой, и в эпицентре этого леса обнаружилась цель нашего похода — колоссальная воронка в земле, диаметром не меньше стадиона, — дыра уходила в черную глубину. Эту дыру окружали холмы, на вершине одного из холмов виднелось строение — нечто вроде зиккурата. Приблизившись, я понял, что оно построено из земли. Что за состав склеил землю в подобие глыб, мне неведомо. Архитектура грубая, словно постройка времен неолита.
— Что это? — спросил я своих спутников.
— Мавзолей Готтвальда, — ответил Яромир. — Президент Клемент Готтвальд — первый коммунистический президент Чехословакии. В последние годы жизни он жестоко пил: говорят, размах сталинского террора, учиненного в наших краях под его руководством, терзал его совесть. Он пил так необузданно, так беспробудно, чтобы только не видеть в себе палача и тирана, он так щедро пропитал алкоголем свое тело, что результатом стала болезнь, издавна известная под названием bocca di leone — морда льва. У него стало расти лицо. Его лицо стало увеличиваться, распухать, разрастаться во все стороны, оплывая и теряя черты, словно действительно голова огромного льва родом из того мира, где рождаются гербы и геральдические монстры, пыталась протиснуться в земную реальность, используя в качестве врат лицо коммунистического лидера. Он был не виноват: с ним просто происходила некая алхимическая трансмутация. Алкоголь лишь активировал процесс превращения. В каком-то смысле он стал идеальным первым лицом государства, совпадающим с лицом ее герба, а гербом Чехии является лев. Это пробуждение льва его так пугало, что, словно в клетку, он заключил льва на гербе внутрь пятиугольника, называемого в геометрии Пентагон, а над головой льва поместил пятиконечную звезду — пентакль. Это не помогло, болезнь его прогрессировала.
