Праздник Святого Йоргена - [20]

Он лицедействует настолько вдохновенно, что заставляет прихожан поверить в то же самое... на одно мгновение.

Смерть занесла над Микаэлем свою костлявую руку. Он разыгрывал комедию, герой которой мог каждую минуту погибнуть. Стоило ему хоть на миг потерять уверенность в себе, и игра была бы проиграна.

И в эту решающую минуту он вдруг увидел омерзительную до тошноты физиономию своего родителя-капеллана и почувствовал такую страшную злобу и ярость, что все равно разбил бы свой посох об эту горилью морду, хотя бы за это ему пришлось сойти в могилу.

* * *

Микаэль лежал и беззвучно смеялся, вытирая потный лоб. Последний раз он видел папашу в тот самый день, когда мальчуганом пробрался в его дворец, прошел через анфиладу комнат, приблизился к главному капеллану и сказал спокойно, почти доверчиво, но не без вызова: «Ты — мой отец!»

Да-а-а!.. Надежда и счастье, вера и чистосердечие, улыбка и покой, мир и радость для него и его семьи — все разлетелось вдребезги в тот день из-за слов, сказанных мальчиком. Арест, плети, презрительный смех, бегство, слезы матери, нищета, озлобление, преступления... Все началось именно с того дня, когда он, десятилетний оборвыш, наивно подумал, что, если обездоленный хочет обрести лучшую долю, ему достаточно прийти и смиренно, безо всякой задней мысли напомнить о своем существовании.

Виной всему была кроткая и чистая душа его деда! Он сидел в это время дома, в переулке Роз, согбенный, понурый, но неизменно кроткий и покорный. Ведь он знал... знал... знал... что все это великолепие было с начала и до конца ложью, однако, привыкнув к покорности, он уже не мог отказаться от своих заблуждений; он сидел, склонив голову, как увядший цветок, и, стараясь не видеть суровой правды, отчаянно цеплялся за то, что всегда было верованием толпы: пусть это мерзко, очень мерзко, откровенно мерзко, безусловно мерзко, и все-таки, кто знает, может быть... это и хорошо, вероятно, хорошо, должно быть, хорошо, да, непременно, непременно, непременно хорошо... а значит, так оно и есть — это хорошо!

Но Микаэль решительно отверг покорность и всепрощение, которым учил его дед, и всю силу своей души, все свое мужество и страсть сосредоточил на достижении одной цели: месть, месть и победа! И он добился победы, разбил свой можжевеловый посох о физиономию самого мерзкого из негодяев. Ожесточение дало ему силу одним могучим ударом подчинить себе и первосвященников, и богомольцев и в конечном счете принесло ему великую победу, почти столь же непостижимую, сколь и полную.

Свершилось! Ха-ха-ха! Свершилось! Один за другим святые мужи выходили вперед и падали на колени! Разум их молчит, а сами они падают на колени! На колени!

Микаэль прекрасно знал, насколько мелок человеческий разум: стоит человеку хоть немного разволноваться, как уже видно донышко, — донышко разума, мрак души, звериный череп...

Он заметил, как, сидя на возвышении перед собором, они сначала просто обозлились на человека, прервавшего церемонию, потом пришли в ярость, когда увидели наглеца, осквернившего священную лестницу, потом пришли в замешательство, когда толпа дрогнула, удар можжевеловой палкой их ошеломил... ну, а чудо они проглотили как парное молоко!

О знатные господа, знатные господа! Обжоры вы ненасытные! Великие знатоки жизни и всего того, что называется жизнью. Такие толстокожие и такие неуязвимые! А ведь и у вас есть слабое место, где вы не менее уязвимы, чем простые бедняки! И Микаэль знает ваше слабое место!

Найти слабое место у бедняка совсем нетрудно. Он весь состоит из слабых мест. Стоит только до него дотронуться, он вздрогнет и весь съежится! Лишь одно требование никогда не застанет его врасплох: покориться и умереть!

Бедняк знает, как пахнет смерть, хоть запах этот ему крайне неприятен; его будут душить, и он не станет поднимать из-за этого слишком много шума; в запасе у него всегда есть его последняя молитва, его святой Йорген, его деньги, скопленные на плащ, и чрезвычайно удобная вера его прабабушек, которая позволяет ему одной ногой стоять на небе, а другой в сточных канавах нашей грешной земли.

Вот здесь-то у святых мужей, самоуверенных, высокомерных и чванливых, было их самое слабое, самое уязвимое место. Благодаря своей жадности и умению обделывать всякие темные делишки, они набрались житейской мудрости и неплохо разбирались в делах мирских; что же касается религии, то здесь они были жалкими выскочками, великовозрастными, толстыми и беспомощными младенцами, которых мог надуть любой плут. Дело в том, что им давным-давно осточертели древние суеверия, столь милые сердцу их пра- и прапрабабушек, переходящие из поколения в поколение, жеванные-пережеванные и давно набившие оскомину. Эти суеверия казались им слишком наивными, слишком простонародными и убогими, — и господа первосвященники выбросили их на свалку. Святые мужи были просто выше этого, но ничего нового они из-за своей жадности так и не создали. И тот уголок их души, который обычно заполняет религия, превратился в мрачную кладовую, захламленную черепками древней веры, засыпанную прахом забвения и равнодушия и сплошь затянутую паутиной.