Праздник побежденных - [37]

Ах, вон как, я мешаю им, мешаю снять сапоги и просто вывалить тела в овраг.

Колеса хрустко резали снег. Перемешались домики. Надвинулось лицо кривого.

— А дружка вашего, старший лейтенант, не били, целехонький, может, он его того, в напраслину? Поспешили малость?

Я промолчал, а возница заерзал на доске.

— Как в напраслину? Как? Оружье супротив власти нашей Советской в руки брал аль нет? Брал? Я спрашиваю?

— Оно, может, и брал, но может, и не стрелял, — лукавил кривой.

— Ты есть тыловой крыс, — остервенел возница, — а я еще, может, в сорок первом под Конотопом миной в жо… раненный.

— Не казал бы ж… так оно бы того, пролетело б, — съязвил кривой.

В голове моей ворочалось: конечно, в ж… конечно, под Конотопом, конечно, миной такого старика-ездового и должно. А Ванятка, вот он, под рогожей коченеет, и вовсе не странно. А странно то, что я жив и иду за телегой по этому городу, о котором никогда не слышал, а вокруг снега.

— Куда прикажете, старшой лейтенант? — спросил ездовой и — весь вниманье — поднял наушник. Я увидел, что перед нами ледяное поле и далеко тот берег с фиолетовой тенью, а на холме сиреневая щетина леса и почерневшая бревенчатая колокольня.

— Давай за реку, к скиту в лесу.

Ездовой поразглядывал солнце — оно было красным в заиндевелых сетях берез — и крякнул:

— Далече. Лошади по льду не пойдут, не шипованы они.

Я не понимал ничего в шипах, но знал другое — если израненные старики, которых по непонятным законам еще держат в армии, заупрямятся, то лошади действительно не пойдут. Я молча протянул ездовому бутылку. И пока кривой стоял с протянутой рукой, жадно глядя на возницу, тот выкусил пробку, прополоскал спиртом рот, сглотнул и сказал:

— Он… ей боже! В грудях тает.

Кривой тоже отпил, скривился со слезой на бураковой роже и с открытым ртом попребывал в раю.

— Теперя лошади пойдут — аж полетят, — сострил он. Возница насупился, но повернул к реке, и лошади сторожко ступили на лед.

Кривой не пожалел двух банок тола и, пока раненый миной ездовой распарывал шов и стягивал сапог с окоченелой ноги власовца, заложил шнур и банки ахнули, вспугнув воронье. Так мы и похоронили Ванятку на том берегу, у почерневшей от веков деревянной часовенки. Вокруг стояли заиндевелые, будто в восковых цветах ракиты, за ними — лес.

А помянули его уж в сумерках. Возница немецким штыком вспорол тушенку, и мы на телеге средь крючьев и держаков пили чистый спирт, заедая снегом, мерзлым хлебом и жирной чикагской тушенкой. Кривой как-то сразу охмелел и развоевался, потянул с телеги карабин. Возница уговаривал его, материл, потом махнул рукой. И кривой, с оборванным хлястиком, стоя над оврагом, ухал в ночь трассирующими. Пули, касаясь льда, уходили в темень то красными, то сизыми спицами. Опустошив бутылку, мы забрались в телегу и с гиком, свистом, с матерной бранью пустили лошадей в галоп. Лед ухал, трещал, эхо неслось по всей реке. Я все оглядывался назад — бледный месяц повис над ракитами. А в телеге при его мертвенном свете подпрыгивал и вызванивал похоронный инструмент.

* * *

Генерал сердито посмотрел на меня и коротко спросил:

— Долетишь?

— Долечу, — ответил я, — только бы в кабину сесть. — И испугался, что запретит, и забормотал, что на истребителе хорошо, что на нем «стоит надеть маску, нажать кислород» и вздохнуть и — просветлен… А тут нужно обязательно, чтоб мотор заработал, нужно снять шлем и высунуть голову в струю, и тоже — просветлен…

Генерал кивнул танкисту. Танкист крутанул винт, и мотор зарокотал.

Солдаты с бидоном керосина пошли в ночь. На том конце площади вспыхнул костер и выдвинул из темноты малиновую колокольню, фасад и лик Божий с поднятым перстом.

Я должен был что-то сделать. А что? Ах да, Фатеич! Я выбрался из кабины и нашел его в душном подвале при свете каганца с шинелью на коленях и иглой в руке. Он поднял свою тяжелую голову и виновато улыбнулся.

— Фатеич, — сказал я, и пламя над гильзой качнулось, — Фатеич, в жизни своей я не спал ни с одной женщиной.

Я не знал, что заставило меня сказать эту несуразицу, эту чушь, но я попал. Он побелел и заулыбался еще шире, еще виноватее, наколол палец, пососал кровь и ответил:

— Красивый ты, Фелько, и грех на душу берешь — женщин портишь да обманываешь старика. А вот на мне бабьего греха нет.

— Не было у меня женщин, не было, — хрипел я, — матерью клянусь, не было.

Он снял очки, и глаза стали добрыми и жалкими в трясинках глазниц и, не в силах удержать лошадиных размеров голову, обронил ее на грудь, моргая и всхлебывая воздух. Я понял, что принес ему величайшие муки, и торжествовал.

— Ты шутишь, Фелько, — наконец, заговорил он чужим плачущим голосом. — Ударь меня, плюнь в лицо, но скажи, что пошутил.

— Я б ударил и плюнул, если б это было не так.

— Так я и знал, — тихо сказал он, — и у меня была одна, за всю жизнь, не долго, но одна, но ты никогда не узнаешь, кто, — и его горбатая тень, полежав на краснокирпичной стене, распрямилась. Он сказал твердо: — Ты был в плену и скрыл это. Власовец спас тебя, я знаю, но он оружие против Советской власти в руки взял, и иначе было нельзя. А ты ответишь за обман! Ответишь! Слышишь?