Праздник побежденных - [27]

— О чем мечтает молодой и красивый? — прозвучало в ухо. Герой, навеселе, но все еще в форме обер-лейтенанта, похлопал Феликса по плечу. — Желаю с тобой выпить, извини, что на «ты», но у нас в кинематографе так принято.

Феликс снял его руку с плеча и поинтересовался, что он пьет. Он, конечно, пил коньяк, и Феликс заказал коньяк, себе взял портвейн. Герой выпил и, сосредоточенно обгладывая маслинку, сказал:

— У меня к тебе разговор, но сперва скажи, как наши ребятки сыграли?

Феликс сказал, что не «болеет», и ошеломил героя. Тот перестал катать в зубах косточку и брезгливо поразглядывал Феликса, затем обратился к тому, в тельняшке, маячившему у бочки. Несколько выпивох, перебивая друг друга и омерзительно жестикулируя, выкрикивали имена футбольных кумиров, предсказывая исход.

Герой выслушал, покатал косточку и опять спросил:

— С кем тягаешься, парень? На кого прешь? — Он достал косточку, осмотрел ее и бросил наземь.

Феликс повертел стакан в руке, поставил на столик громче, чем следовало, и полюбовался лицом, красивым, стиснутым бакенбардами. Герой, выдвинув подбородок, очаровал улыбкой и снова положил руку на плечо, теперь Феликс ее не снял. Из-за ларька раздалось хлопанье крыльев и бурный смех. Герой послушал и пояснил:

— Это Даниил наш дает, не человек, а ходячий анекдот. Хлебом, смоченным в водке, он накормил павлина — поглядеть надо: живот от смеха болит.

Феликс послушал крик птицы и изумился той магической связи с его сегодняшними вымышленными павлинами и птицей за ларьком, но герой перебил:

— А ты, однако, парень не промах, даром, что изрядно подержан, а ишь прицелился, Наталию Ивановну, видите ли, ему подавай, кофеек, Африка, пальчиком пошевелите — и, пожалуйста, попер на скалу. Но все-таки ты дурень: если уж тебя осчастливили и попросили выкупать кольцо, то надо не ленясь исполнить. — Он опять пожевал маслинку и добавил: — Она тебя сшибет, как кеглю, не таких сшибала, и ты поползешь на коленях и выкупаешь ее кольцо. Уразумел?

И вся его манера и ладная фигура теперь уж излучали и превосходство.

— Женщину, парень, — поучал он, — сперва нужно обаять, поговорить об умном, об искусстве, о политике, а потом уж наслаждаться — пить, как хорошее вино.

Он оглядел Феликса, оценивая, и хлопнул себя по лбу.

— Ба, а не познакомить ли тебя с примой, кляча старая, но дело верное — станови магарыч!

Феликс глядел в землю, а на плече чувствовал руку и, не снимая ее, а более унижаясь и презирая себя, переполнялся омерзительным и в то же время сладостным самоуничижением. Так и следует, старый пес, вот тебе и павлины, и убитая рыба, и армянские анекдоты тоже вот. И зачем ты подходил к ларьку? Ведь было так хорошо.

— Что ты там бормочешь? — торжествовал герой. — Прима не нравится? Дружище, да ты не дурак! Молоденьких любишь? Шестнадцать лет, первый пушок на лобке? А? Ты мне явно нравишься. Но у Наталии Ивановны тебе не светит, она режиссерская, правда, у них свободная любовь.

Феликс опять промолчал, а герой вздохнул, заскучал.

— Впрочем, ты прав: что это я о бабах все да о бабах? — скука. Сперва она будет говорить «нет», и ее надо уговаривать, потом она скажет: «Видит Бог, я сопротивлялась», опрокинется на спину, а через дня два она тебе надоест, как смерть, и ты не будешь знать, как отвязаться. А она будет вылезать из твоей кровати голышом, нацепит туфли обязательно на высоких каблуках, чтоб ты восторгался ее длинными ногами, и обязательно натянет твою рубашку, свяжет узлом на животе и с рюмкой и сигаретой будет расхаживать по твоей комнате, сверкая задницей, а ты хоть в окно, хоть в шахту лифта головой вниз — скука.

— Какое вы имеете право так говорить о женщине? — вспылил Феликс и сбросил с плеча руку. Он побрел в темноту, нервно затягиваясь и думая, что нет ему дела до режиссера, а пепельная дама пусть спит, с кем пожелает, а его время прошло. Злость сменилась досадой, что люди вторгаются в его «государство».

Он бродил долго меж черных кипарисов, пока не вышел к морю, к маленькому домику над мысом. Свет из окна падал на маслянисто-черную морскую гладь, а за стеклом две женщины над столом колдовали над тестом. Феликс наблюдал, как они подсыпали муку из горшка, месили в четыре руки, потом толстушка качнулась и поплыла к плите, смахивая тряпкой пот, она сняла сковороду, и жар малиново осветил потолок, а ее подруга, худая и просветленная, села на табурет и, склонив голову на плечо, глядела умиленно, потом попробовала с кончика протянутого подругой ножа, пожевала, задумчиво глядя в окно, не видя Феликса. Женщины пошептались, покачали головами, придя к согласию, толстуха поплыла к плите и загремела конфорками, а худенькая заглядывала в банки, отыскивая нечто очень важное, и рассуждала бормоча.

И звезды над мысом, и редкий всплеск волны из темноты, и мирная картина в окне окончательно успокоили Феликса, ему захотелось выпить чашечку кофе и растянуться в машине, лежать, ни о чем не думая. Но кофе напомнил о пепельной женщине. Он подумал о ней, как о далекой, давно ушедшей, но пожелал увидеть ее, ибо нечто жило в нем вопреки разуму и говорило, что еще не конец. Он усилием воли прогонял это