Праздник лишних орлов - [18]

– Зато, когда подплывали, радуга над нами появилась, вот такая! – Горе аккуратно закусил, отложил вилку и показал, какая была радуга.

– Это хороший знак, – отозвался Алексей.

Пух налил еще. Снова выпили, почти не закусывая. Самогон не брал. Молчание давило на плечи.

– Как дома? – спросил Фома, глядя на Пуха отчаянно улыбающимися глазами.

– С переменным успехом.

– Как пацан?

– Растет. Мы с ним друзья.

– Представляешь, братан… – Фома повернулся к Горю. – Приезжаю я первый раз к Пуху в гости, знакомит он меня с женой, заводит в комнату к сыну, а тому года два. Я наклоняюсь к нему с перегаром, он на горшке сидит, я ему: «Здравствуй, мальчик!» – и протягиваю плюшевого такого бульдога, а мальчик ка-ак плюнет в меня! Прямо в глаз попал…

Горе захохотал, Пух с Лехой усмехнулись.

– Утерся я собакой, – продолжал Фома, – и думаю: «Хороший мальчик, весь в папу!»

Выпили по третьей, и стало легче.

– Этот бульдог до сих пор любимая игрушка, – сказал Пух, – у меня к нему медальки приколоты.

– А ты как, Иван-джан? – продолжал спрашивать Фома. – Остепенился?

– Вроде того. Стараюсь вести размеренную жизнь. Семью вот завел.

– Ну и слава Господу.

– Ты лучше о себе расскажи. Что да как тут у тебя? – Горе решил начать. – Я смотрю, ты ведь не здесь живешь?

– Нет, это Алексея комната.

– Да уж понятно! Ты пока так, наверное, не успел бы обосноваться.

Комната у Алексея была обжитая, можно сказать, уютная. Ничего роскошного в ней, правда, не наблюдалось, не было даже телевизора, но на столе стоял ноутбук, окна убраны цветными занавесками, а стены оклеены светлыми обоями. В красном углу, между окнами, висела старая икона с Николой Чудотворцем. В комнате было тепло от круглой печи.

– У меня в пекарне свой закуток есть, – стал рассказывать Фома. – Там лавка, ширмочка. Я один, никто думать не мешает. Отче выделил.

Он кивнул на Алексея. Тот спокойно слушал.

– Не могу я в общаге с трудниками жить. Говорят, гордыня, а там такие есть персонажи, терпеть невозможно. Бичи натуральные, наркоманы чуть не на ломах[8] – в общем, всякие. Казарма там. Не хочу я уже казармы. Полжизни в этой казарме…

– А баня?

– Есть баня, даже душевая с бойлером. И прачечная есть, постирать можно.

– Что-то ты похудел, на диете, что ли? Или постишься?

– Аппетита нет последнее время. Кормят, кстати, хорошо. Видали там, на стройке, работяг? Личики у всех накусаны. Парное молоко, свежий воздух, трудотерапия. Санаторий, короче.

– Ну, по тебе, честно скажу, этого не видно, – сказал Пух, решив подойти немного ближе к делу. – Болеешь? Или…

– Давай потом, брат! – отмахнулся Фома.

Пух молча налил еще по рюмке. Глядя на них, Алексей допил свою. Самогон казался все вкуснее. Фома порозовел, Горе вытирал испарину со лба, и от этого настроение улучшалось.

– Я дико извиняюсь, Алексей, тут где-нибудь можно пойти и курнуть? – осторожно спросил Горе.

– Ты куришь или как? – поинтересовался Пух у Фомы.

– Мучаюсь, брат, – ответил тот, – стараюсь не оскверняться.

– Пойдем, ребята, покажу место, где можно подымить! – предложил Алексей.

Пух, Фома и Горе

Они остались на чердаке втроем. Горе отошел в дальний угол и курил там, глядя из окошечка на море.

– Не хочу жаловаться, брат, но деваться некуда. – Фома стоял рядом с Пухом, смотрел в темный угол чердака и говорил вполголоса. – И сказать больше некому. Уж извини.

Пух пропустил мимо ушей последнюю фразу и молчал.

Фома подбирал слова:

– Я, в общем, сюда приехал из-за того, что радоваться перестал. Дома утром просыпаюсь, а лучше бы не просыпался. Черт с ним, что все болит. Привык. Не это важно. Но ничему не радуюсь. Вот здесь уже всё. – Фома приставил к горлу два пальца в виде вилки. – Начинаю думать и не пойму никак, – продолжил он ровно, без эмоций, будто говорил не о себе, – неужели я один остался да еще и сам себя загнал в угол? Родителям не до меня, у них своя жизнь. Столько лет не ездил, даже не звонил. Да и мне они нужны ли, не знаю. Мы только нервы друг другу трепали. Что говорить, с четырнадцати лет по казармам. Тогда и детство кончилось. Я обижался до слез. Теперь они, наверное, обижаются.

Фома смотрел, как Пух углом рта выдувает дым, чтоб не соблазнять его. Все равно сквозь серые клубы Пуху не было видно его глаз.

– Потом жена. Не можем вместе жить. Пока служил – терпела, сама все устраивала. Я постоянно в разъездах, она за это время и выучилась, и в люди выбилась, и дом построила. Привыкла без меня. Я ей теперь и не нужен. Да и она уже не моя теперь, чья-то чужая. Еще бы, три года в разводе. Иногда казалось, что сможем все сначала, плохо ведь бывает друг без друга, а два дня живем вместе, и всё. Молчим, говорить не о чем. Прикоснуться к ней не могу, как подумаю, что у нее кто-то был… Но я ведь и сам такой… А другие мне тем более не нужны… Она мне снится иногда, и тут понимаю, что лучше ее никого и нет…

Интонация его не менялась, только паузы между фразами становились длиннее. Понятно, что произносить это, пусть и давно созревшее, было туго. Пух докурил и мял в пальцах окурок, не зная, куда его деть.

– Дочке я тоже давно неинтересен. Что есть я, что меня нет. Без меня выросла. Я попытался было наладить контакт, а ей даже не обидно – смешно. Она взрослая, а я к ней, как к ребенку. Вспоминать не хочу – уши краснеют.