Праздник цвета берлинской лазури - [37]

На вилле Каробби безраздельно властвовал летний зной, благотворный для баобаба, но губительный для прочих растений. День и ночь их поливали, чтобы спасти от жары, какой не было на памяти нескольких поколений местных жителей.

Утром на строительной площадке появился Руджери. Несмотря на жару, он прямо излучал энергию. Голубкам в плавках, с обнаженными торсами, только и надо было, чтобы их трогали, разглядывали, чтобы восхищались ими, как изящными статуэтками. Только Замир, не отвлекаясь, прикрывшись от солнца тюрбаном и белой туникой, похожей на комбинезон авиатора, работал на верхней площадке лесов. Его преступная красота резанула Руджери по глазам. Руджери засмотрелся на него, потерянного навсегда. Недостижимый, далекий ото всех силуэт Замира реял в небесах. В его движениях было что-то торжественное, величественно двигалась рука, глаза горели созидательным огнем. Стряхивая с кисти чудные, золотистые звезды, Замир как будто рассказывал вечную историю мироздания.

Руджери нуждался в Замире и телом, и душой. Ночью он просыпался в поту и, как лекарства, искал его объятий, его смиренной уступчивости. Без него Руджери ссохся, как цветок на обезвоженной земле.

Всполох солнца загорелся на куполе храма Гименея. Руджери, хмурый, как злой волшебник, укрылся в тени здания. Лившийся сверху свет отбрасывал на его лицо резкие тени, делая его еще более жестоким. Ослабевший Замир испугался открытой враждебности в облике Руджери. Как может источать столько ненависти человек, который постоянно говорил о любви? У юноши внезапно закружилась голова, картинка мира покачнулась перед ним, ноги обмякли, и, потеряв опору, он бессильно осел. Алюминиевая перекладина остановила падение, и бесчувственный Замир остался висеть под небесами. Не моргнув глазом Руджери наблюдал за происходящим и представлял, что вот-вот солнечный луч подхватит Замира и, бездыханного, бросит к его ногам.

Подошла Умберта, обнаружила Замира, в обмороке повисшего на лесах, и, оправившись от испуга, приказала немедленно перенести юношу в ее комнату. Легкое дуновение ветерка сквозь белые занавески привело Замира в чувство. Умберта тут же накинулась на него:

— Сумасшедший! Почему ты больше не делаешь уколы? Знаешь же, что работаешь рядом с березами! Ты что, умереть хочешь?

На бледном лице юноши, обсыпанном красными пятнами, ярким пламенем горели черные глаза. В зрачках отражались оконная рама и Умберта, склонившаяся над ним, как добрая фея.

— Кто тебе сказал, что я не делаю уколы? — слабо пробормотал он.

— Я же вам говорила. Каждый раз приходится с ним бороться, чтобы сделать укол. Уже три дня упирается, — заворчала Мирелла, толстая супруга Альфонсо, которая стояла у кровати со шприцем наперевес.

Умберта сделала знак рукой, и Мирелла с деревенской решительностью со всей силы воткнула шприц в ягодицу Замира.

Ночь прошла как в аду. Умберта ощущала ядовитое дыхание берез, как будто они с минуты на минуту собираются покончить с Замиром, перекрыв ему кислород. Она закрыла окна, задернула плотные шторы, обмахивала его лицо. Про себя то придумывала проект гигантского фильтра вокруг их комнаты, то подбирала слова, чтобы убедить Замира работать в противогазе. Юноша лежал тихий, беспомощный, как ребенок.

Наконец Умберта решилась на то, что обдумывала уже несколько дней. Ранним утром она позвала Альфонсо и приказала ему без промедления спилить все березы в парке.

Садовник не поверил своим ушам. Ничего более чудовищного от Умберты он не слышал. Он собственными руками посадил каждую березку, растил их, как дочерей. Когда в 1989-м стукнули заморозки, он ночами не спал, закутывая их корни соломой. Этой весной в самый разгар наводнения, он не покладая рук махал мотыгой, чтобы укрепить их. Никогда еще он не видел такой прекрасной, светлой, ясной березовой рощи. И вот теперь из-за какой-то арабской морды он собственноручно погубит березовый лес? Ах, мальчик страдает аллергией? Очень жаль, конечно, но в таком случае пусть убирается куда подальше! С тех пор как эти пидоры понаехали на виллу, никакого покоя не стало!

Молчание длилось бесконечно. Наконец Альфонсо в своей белой рубашке, перепачканной землей, расправил плечи, встал как дикий пес, готовый к броску, и гневно проговорил:

— Мне очень жаль, синьорина Умберта, но этого, — «спилить березы» он даже не осмеливался произнести, — я сделать не могу, и пусть меня уволят. Поищите кого-нибудь другого.

Времени на споры не оставалось, и Умберта позвала егеря Фоско. Тот предпочитал людскому обществу компанию кабанов, промышлял браконьерством, отстреливал дикобразов, глушил рыбу динамитом. Считая себя полноправным хозяином природы, он плевал на любые ограничения, охотился там, где это запрещали, ловил форель в заповедниках, воровал яйца из птичьих гнезд и выпивал их на завтрак. В свое время Каробби уволил его за дикость и несдержанность.

Фоско всегда одевался во все черное, как браконьеры былых лет. Во рту у него дымилась неизменная тосканская сигара, руки были сухие и скрюченные от ревматизма, разрез желтых, как у сокола, глаз странный, с легким оттенком азиатчины. Только пышные усы придавали ему человеческий облик.