Праздник цвета берлинской лазури - [2]

Тициана перестала теребить свой пупок.

С разметавшимися по плечам волосами она походила на женщин с картин Модильяни, такая же красивая, несмотря на чересчур большую грудь и огромный живот. Решив, что это очередная шутка Серристори, она улыбнулась.

Старый врач перебрался в центр спальни, подыскивая соответствующее освещение для своего выступления:

— Детей будут делать в лабораториях. Женщина будет освобождена от рабской обязанности рожать детей, горбиться под тяжестью своего уродливого живота.

Будущее отчетливо читалось в черных глазах Серристори:

— Будет принят закон, по которому у девочек будут удалять яичники, навсегда исчезнут менструации. Мужчинам больше не надо будет выносить гормональные бури своих женушек, закроются фабрики прокладок. Можно будет заниматься любовью в свое удовольствие…

Тициана смотрела на него ошеломленно, подобный бред не укладывался у нее в голове. Манлио тоже начинал терять терпение. Серристори цинично улыбнулся, встопорщив пучки щетины на подбородке, на щеках и под носом:

— Больше не надо будет бороться с болезнями матки, гинекологи останутся без работы…

Казалось, мертвенно-бледную Тициану вот-вот стошнит. Манлио с почтением относился к доктору Серристори, но сейчас тот перешел все границы приличия. Пришлось слегка повысить голос:

— Прекратите говорить ерунду. Разве вы не понимаете, что ведете себя неприлично, что ваши слова нервируют Тициану?

— Я бы на ее месте только обрадовался. Никакой боли, никаких осложнений, автоматика и полная безопасность, — упрямо возразил доктор.

— Прошу вас, уходите. Вам следует отдохнуть. В вашем возрасте нужно беречь себя, когда такая жара на улице.

Серристори уже открыл рот, но Манлио решительным жестом заставил его закрыться:

— Все, хватит, сегодня мы уже и так выслушали достаточно глупостей.

Старый доктор вышел, пошатываясь от выпитого, чертыхнулся, а затем методично вытоптал целую клумбу с ирисами. После этого он натолкнулся на баобаб, который стоял посреди поля, как великан-иноземец, как изваяние безумного скульптора.

Врач ополчился на дерево, словно Дон Кихот на несчастную ветряную мельницу. Алкоголь в крови подсказывал, что нужно сразиться с баобабом, изрубить его в щепки, а потом искурить, как тосканскую сигару. Пока он раздумывал, как осуществить это наилучшим образом, появилась сестра Манлио и Умберты, двадцатидвухлетняя Беатриче. Легко ступая на своих двадцатисантиметровых платформах, в крошечном купальнике золотистого цвета, она казалась восточной богиней. К груди она прижимала петуха по кличке Джильберто с разноцветным гребешком, мощными ногами и готовыми к атаке копями. С ним Беатриче была неразлучна. Она разговаривала с ним, обожала, как родного сына, и укладывала спать в свою постель.

Опершись о ствол баобаба, врач попытался принять позу плейбоя, но кора дерева показалась ему панцирем какой-то мерзкой твари. Он с отвращением отдернул руку и, пошатнувшись, едва не рухнул на землю. Беатриче улыбнулась врачу чарующей улыбкой. Ее пупок, казалось, подмигивал, к нему сходились все линии ее прекрасного тела. Весело посмотрев на Серристори, она усмехнулась:

— Ну, как вам наш баобаб, доктор? Нешуточный размерчик!

Криво улыбнувшись, Серристори готов был ответить девушке в тон, но сдержался, чтобы не показаться вульгарным, и продолжал стоять молча. Ну и девка эта Беатриче! Она так виляла задом, что даже неотступно следовавшая за ней по гравию садовой дорожки тень казалась соблазнительной, вибрация каждого ее шага отдавалась у него в брюках. Он попытался сказать хоть что-то, но вино окончательно обездвижило язык. Неожиданно почувствовав слабость, доктор снова чуть не упал, но не стал на этот раз опираться о баобаб. Чертыхаясь и пошатываясь, он побрел к своей машине.

На террасе горничная вывешивала сушиться белые простыни. Под глицинией Манлио, пригубливая мелкими глоточками кофе, листал «Ла Национе». Петух Джильберто что-то клевал в свежей траве под баобабом, а Беатриче решила позагорать. Ритуал намазывания кремом «Нивея» она уже давно превратила в аттракцион, в настоящие американские горки из изгибаний, откровенных наклонов, танцев с кинжалом или покрывалами. Спрятавшись за цветами или в кустах самшита, слуги жадно пожирали ее глазами. Их грязные мысли как будто стекали по ее телу. Эта игра оставалась их тайной, никто ни разу не нарушил молчаливое соглашение, никто не осмелился претендовать на что-то большее.

А ей нравилось выставлять себя напоказ. Еще в детстве она всегда первой читала стихи на Рождество, пела и, еще совсем крошкой — демонстрировала свои наряды, стараясь затмить остальных. Когда взгляды были обращены на нее, она испытывала чувство потаенного возбуждения, счастье как будто впрыскивалось в ее кровь. Эта зависимость была сродни наркотической.

Еще подростком она изучала свое тело перед зеркалом, распахнув окна, подставляла его солнечным лучам, давая им стекать по лобку, и представляла, что в этот момент кто-то на нее смотрит. Как-то на закате, обдуваемая легким ветерком, который доносил ароматы сада, Беатриче, полностью обнаженная, самозабвенно раскачивалась на балконе. Садовник Альфонсо, опершись на руль велосипеда, так и застыл под ее балконом. Тогда она поняла, что ее тело — фантастическое оружие, которое можно в свое удовольствие использовать на мужчинах или против мужчин.