Правый поворот запрещён - [40]

- Николай Николаевич, какие у вас были отношения с Кубраковой?

- Обыкновенные. В сущности никаких. Когда я там работал, мы находились, во-первых, на разных уровнях: она замдиректора, я руководитель группы технологов, во-вторых, мы профессионально не пересекались. А после моего ухода вообще никаких контактов.

- Как бы вы могли объяснить, что на ее календарях - в служебном кабинете и дома - написана ваша фамилия? Этакая памятка: "Вячин"?

- Даже так?! - он удивленно вскинул брови. - Право, затрудняюсь ответить, зачем я ей понадобился. Но она мне звонила.

- Когда вы виделись в последний раз?

- Накануне ее отъезда в Германию.

- Где?

- Я пошел к ней в институт, встретил на улице, у входа. Она спешила, поговорить не удалось.

- А о чем вы собирались говорить, если не секрет?

- Хотел попросить у нее немного поликаувиля.

- Зачем он вам?

- В нашем производстве он нашел бы применение.

- Откуда вы узнали о нем?

- От Назаркевича и Лагойды.

- Кто присутствовал тогда при вашей встрече с Кубраковой?

- Ее секретарша, Света.

- Больше вы не пытались повидать Кубракову?

- Пытался. Приходил еще раз в институт. Но она укатила в Богдановск.

- Это когда же было?

- Семнадцатого, в четверг. В этот день после полудня я уехал в Польшу...

Заканчивая допрос, Скорик ощутил, что весь разговор выглядит размазанной на сковороде яичницей, которую, как ни старайся, снова превратить в яйцо невозможно.

Поблагодарив, Скорик отпустил Вячина...

Обыск у Назаркевича оказался пустой тратой времени. Ничего Скорик не нашел. Возвращаясь в прокуратуру, чувствовал непреодолимое желание поскорее вымыть руки. Он вообще был брезглив. В ресторане прежде чем взять вилку или налить в фужер воды, тщательно осматривал их и протирал салфеткой. Его всегда угнетала необходимость рыться в чужих вещах, прикасаться к чужим предметам обихода. Тут была уже даже не физическая брезгливость. Он вспомнил испуганные глаза жены Назаркевича, молча простоявшей у окна, и презрительную ухмылку, иногда искажавшую бледное лицо Назаркевича, накануне выписавшегося из больницы. Скорик изъял серый фланелевый костюм, в котором, по словам Назаркевича, тот ездил в Богдановск и вручил повестку явиться к одиннадцати в прокуратуру. Скорик полагал, что костюм Назаркевич назвал именно тот, тут врать нельзя - есть свидетели, видевшие его на мехстеклозаводе во вторник утром...

Он ждал его, готовясь к допросу, перелистывая дело.

В без четверти десять в дверь постучали и вошла секретарша Кубраковой.

Скорик удивленно поднял брови:

- Что-нибудь случилось, Светлана Васильевна?.. Садитесь.

Она опустилась на краешек стула:

- У меня испортилась машинка, сломался зубец перевода каретки, начала она. - Вторая машинка всегда стоит в кабинете Елены Павловны, она иногда ею пользовалась. Я пошла за той машинкой, сняла крышку и увидела в каретке этот листок, - Света протянула Скорику страничку. - Подумала что, может быть, вас это заинтересует...

Цифра "2" в верхнем правом углу говорила, что это следующая страница. Текста было всего несколько строк: "...так не могу и Вам не советую. Все это кончится и для нас с Вами плохо. Подобных бумаг я Вам никогда не писала, не мой жанр. Однако время не терпит. Теперь о главном, о чем я молчала, пока сама не убедилась воочию. Подозрения мои оправдались. Наза..." На этом строка обрывалась.

"Куда могла подеваться первая страница письма? - подумал Скорик. Кабинет я хорошо обыскал, обшарил письменный стол, корзина для мусора под ним была пуста. Дома у Кубраковых тоже ничего".

- Светлана Васильевна, как вы думаете, где может быть начало этого послания?

- Ума не приложу.

- А кому оно могло быть адресовано?

- Не представляю себе.

- Вы уверены, что печатала его именно Кубракова?

- Абсолютно! Кроме нее, этой машинкой не пользовался никто.

- Почему вы решили принести его мне, что вас насторожило?

- Мне показалась какая-то тревога в нем. И эта фраза: "...Все это кончится плохо и для нас с Вами". Что это может означать?

- Действительно, что это может означать? - он посмотрел на нее. - Во всяком случае спасибо вам...

Когда она ушла, Скорик еще раз перечитал неоконченное письмо, почти уверился, что оно делового свойства, возможно даже докладная или заявление. Он обратил внимание на то, что ускользнуло от Светы: в конце строки слово "Наза-" обрывалось знаком переноса. Поразмыслив, Скорик снял с полки словарь, полистал, нашел: "назавтра", "назад", "назализация" и производные от него слова, обозначавшие все, что связано с получением носового звука, "назариться" (от слова "зариться"). К тексту Кубраковой подходило только "назавтра", даже "назад" не годилось: в строке вполне умещалась одна буква - "д", делать ее перенос не было нужды. Но имелся и еще один вариант - "Назаркевич", не вносивший бессмыслицу в напечатанное Кубраковой, фамилия Назаркевича укладывалась в текст без особых усилий.

Значит, либо "назавтра" либо "Назаркевич"? Но почему Кубракова не закончила письмо? Передумала или что-то помешало? "Пожалуй, этого мне не узнать, - посочувствовал себе Скорик, - и ничего кроме новых вопросов Света не принесла, разве что одно почти неоспоримое: Кубракова была чем-то встревожена, поскольку прореагировала в несвойственной для нее форме села за машинку. Фразы "Подобных бумаг я Вам никогда не писала. Не мой жанр. Однако время не терпит..." - свидетельство тому. Если это неоконченное слово домыслить, как "назавтра", то что произошло назавтра и после чего? А может быть не "назавтра", а "Назаркевич"? Вполне, если учесть взволнованную интонацию письма. И даже логично, коли вспомнить все остальное в их взаимоотношениях. Нет, кое-что эти три строки принесли! решил Скорик. - Чем-то постоянно подписывалась их взаимная неприязнь, ненависть. Не исключено, что-то опять случилось такое, что она, наконец, решила поведать некоему адресату. Что же Назаркевич натворил?..