Правы все - [97]

Да, Тони, да, придет время и мне стать пупом земли, а пока что мой грязный непримечательный пупок прикрыт коричневым ремнем. Пупок забит пылью, голубоватыми волосками и фразами, которые вечно твердят туристы. У нас с тобой, Тони, огромное будущее, если только мы захотим».

Это еще вопрос. Ну ладно.

Вот каким предстал передо мной Тонино Пацьенте. Вышедшая из берегов река, в которой я стараюсь не утонуть. Я отметил, что он очень любит слово «задерганный», тычет им всем в лицо, словно охотничьим трофеем. В остальном он щебетал, рассчитывая на то, что изнанка римской жизни всем хорошо известна, хотя для меня все это было внове, он раскрыл мне глаза. Для того, кто родился в тесной квартирке на окраине, Рим – настоящая химера. У него свои неписаные законы – настолько гадкие, что в них не хочется верить. А может, я просто стар для того, чтобы выслушивать потоки глупостей, которые обрушиваются на меня со скоростью двести километров в час, пока я сижу, обессиленный, перед теплым пивом за одиннадцать евро. За такие цены продавцу должны назначить два пожизненных заключения.

В общем, я слишком стар, чтобы пробиться в обществе.

Позднее я обдумал слова, сказанные Тонино Пацьенте в тот первый римский день, и должен признать, что он точно и кратко, словно в математической формуле, выразил все, что нужно знать о грязном пупе этой земли, о столице нашей несчастной Италии. Все.

Тем же вечером, не дав мне времени принять душ, Тонино решил немедленно ввести меня в светское общество и потащил домой к одному писателю: Джедже́ Райя, восемьдесят три года, проживает в Риме с той поры, когда чайки еще водились только у моря; будучи неаполитанцем и человеком с университетским дипломом, он лучше всех наводит мосты. Старческое слабоумие не повлияло на природный талант вводить мяч в игру. Это переполняет меня эмоциями, я снова чувствую дурманящие весенние запахи.

Я любил весенний дурман. Любил дурман первого купания в море. Потом полюбил дурман от попавшего в ноздри кокаина. И разлюбил все остальное. Остальное полетело в вонючий мусорный бак. Который открываешь кончиками пальцев, чтобы не запачкаться, и задерживаешь дыхание, чтобы не столкнуться с миазмами, хотя они по-прежнему дарят ощущения, которыми ты пожертвовал ради местной анестезии.

А вот и Джедже, человек, жонглирующий словами и чувствами.

По сути, он словно говорит: добро пожаловать в новое тысячелетие, дорогие друзья и недруги! Мне скоро в путь, вы дальше как-нибудь сами.

Такой он, наш Джедже.

Журчит рекой:

«Рим, а значит, и вся Италия свелись к одному-единственному неологизму – “круто”. Теперь все круто или не круто. Словесная анорексия. Или эмоциональный запор.

Вы скажете: “Так говорят подростки”. Ничего подобного! Тогда эта мода прошла бы стремительно, как пролетает юность. Разве вы не слышали это слово от политиков, профессоров, выпускников университетов, студентов, торговцев и безработных? Его употребляют все, сплошь и рядом. Так часто и так охотно, что у меня трещит голова. Я не преувеличиваю. Это круто. А это не круто. Сил больше нет. Почему вы не предупредили меня, чем все закончится? Я и мои враги-писатели сорок лет ломаем голову, пытаясь подобрать точные слова и получая за это гроши, а что от нас останется? Одно слово: “круто”.

Которое сами мы, как ни смешно, ни разу не произнесли.

Это так вы от нас отрекаетесь? Так протестуете против надоевшего, боевитого, не сдающегося поколения? Выпаливая “круто” на каждом шагу? Отправляйтесь в сумасшедший дом и попросите надеть на вас смирительную рубашку. Нет, лучше пусть вам в рот вставят кляп. Какой-нибудь доктор Базалья[60] разберется.

Рядом с Сатурном обнаружили новую планету? Круто!

Открылся новый магазин цветных контактных линз? Круто!

У моего сына шесть сотовых. Круто, ответят мне и задумаются, на что ему шесть телефонов. А задуматься надо бы над другим: почему ты сам ответил “круто”?

Скажут, это, мол, слово-паразит. Но разве раньше слова-паразиты не появлялись одно за другим, чтобы нам жилось веселее? Вы что, против здоровой потребности веселиться? Разве не понятно: всякий раз, отвечая “круто”, вы упускаете возможность посмеяться? Чтобы всласть посмеяться, надобно шевелить мозгами… Хоть немного шевелить, а еще, конечно, нужен талант. А у нас никто и слышать не хочет про старание и талант. Кстати, это гендиадис, фигура речи. Талант и старание превратились в бранные слова.

Вот почему все смеются через силу.

Я все это говорю, рискуя выглядеть ретроградом, не потому, что жажду разоблачить бескультурье. Хотя оно очевидно присутствует. А потому, что мне самому охота посмеяться. Смех – высшая форма культуры, скажем так. Смеху не нужны объяснения. Все остальное – пища для любящих словоблудие библиотечных мышей. Все остальное – суррогат. В наши дни, когда по загадочным причинам больше никто не поскальзывается на банановой кожуре, люди должны смешить меня тем, как они говорят. А они не смешат. Оглохли. Вечно трындят одно и то же. Их язык обленился и отупел. Он давно в упадке, в депрессии. Вот что царит вокруг. Идите к психоаналитику и пожалуйтесь: “Доктор, у меня депрессия. Языковая депрессия. Упадок сил”. А он вам ответит: “Круто!”