Правы все - [93]

– Сейчас объясню за что.

Но Дженни перебивает меня, в очередной раз поражая способностью мгновенно понимать других.

Он говорит:

– Нет, Тони, не надо ничего объяснять. Мы знаем, за что ты хочешь просить прощение. Ты считал, что мы не очень важные и не очень интересные тебе люди. А теперь понял, что это не так.

Я просто онемел. Когда Дженни открывает рот, он выдает энциклики, звучит глас разума.

Поскольку Дженни страшно умный, он прибавляет:

– Сейчас ты понял, что ты, я и все мы – просто гении.

– Это кто тут гений? – интересуется Джино.

Дженни спокойно отвечает:

– Гении – те, с кем тебе легко. Ненапряжно.

У нас, как всегда, нет слов. Он прав, черт возьми! Все они – точно гении. Я тоже не против считаться гением, но сомневаюсь, что имею на это право. Когда пытаешься понять людей, всегда так: с ближними все ясно, с самим собой – не очень. Потому что, рассуждая о ближних, можно строить схемы, придумывать сценарии, сочинять романы. Проецировать на них невероятные фантазии, которые не имеют к тебе ни малейшего отношения.

Я растроган до слез, ребята это понимают, хотя совсем темно. В эту ночь, когда мы отмечаем историческое событие и что-то еще, луна куда-то запропастилась. Мы вступаем в новое тысячелетие наихудшим образом – в полном мраке. Ладно, не будем воспринимать проблески света как символы.

Рино говорит:

– С другой стороны, Титта так навонял, что до сих пор хочется зажать нос. Вот кто у нас настоящий гений.

И мы опять громко ржем.

Потом я говорю:

– Дженни, ну что там у тебя с героином?

А он, ничуть не смутившись, слово я попросил его передать соль:

– Я с ним покончил, Тони. Жить в придуманном мире столь же утомительно, как жить в настоящем.

А я отвечаю с искренностью, какой сам от себя не ожидал:

– Я так рад, Дженни! Впервые я за кого-то так рад.

Потом Титта совершает нечто прекрасное и неожиданное. Вскочив на ноги, словно куда-то спеша, он неожиданно, с чувством восклицает:

– Ребята, до чего же хорошо! Сидим здесь с вами, а на остальное плевать. Обещайте мне одно: мы навсегда останемся друзьями, до самой смерти. Давайте поклянемся в вечной дружбе!

Я плачу, как маленький.

Дженни тоже плачет, как маленький.

Джино, Рино и даже Титта плачут. Мы все плачем хором, как малые дети. Не стыдясь. Потому что мы все в одной лодке. В чудесной и изящной деревянной яхте. Яхте дружбы.

Мы обнимаемся так крепко, как не обнимались в шестнадцать лет, когда впервые влюбились. И почти со злостью выкрикиваем друг другу в лицо:

– Клянусь, клянусь, клянусь, клянусь, клянусь!

Целый водоворот ярких и неукротимых чувств. Слишком сильных. Таких, что мы еле способны пережить. Поэтому мы потихоньку успокаиваемся. Опять растягиваемся на белоснежном, окутанном мраком песке.

Я закуриваю, выпускаю облачко дыма в невидимое небо, а потом говорю:

– Ребята, просветите меня! Что я пропустил за двадцать лет?

Первым говорит Дженни:

– Мобильники, кучу дерьмового музона, плазменные телевизоры, частные, а потом и кабельные каналы, анальгетики, которые не спасают меня от зубной боли, потому что я нюхал много порошка, а он притупляет их действие, море порножурналов и глянца, в котором читать нечего, можно только разглядывать топ-моделей на обложке и на разворотах, толпы вегетарианцев, которые всех достали, постепенное, непростительное умирание магазинов, где продавали диски с музыкой, а еще раньше – смерть винила, энергосберегающие лампочки, у которых омерзительный свет, первого тореадора не испанца, а итальянца, бывшего автомеханика по имени Аттилио, который впал в кому. Бык ни при чем. Аттилио поскользнулся в ванной и ударился головой о биде. Получив миллиардный аванс, он сел сочинять автобиографию, дошел до ночи, когда решил бросить гараж, в котором работал сторожем, и уехать. Ты пропустил «Икею» и одинаковую мебель от Торонто до Могадишо, смену коррумпированного политического класса новым поколением – не менее коррумпированным и более вульгарным, пропустил моду подавать на яхтах нуворишей свежего тунца с кунжутом – кунжут застревает в зубах, поэтому выросли продажи зубной нити, тонны китайцев в привокзальных районах, украинских, доминиканских, цейлонских, белорусских, румынских, албанских, марокканских сиделок. Тех, кто приехал к нам за куском хлеба и кого мы отправили собирать помидоры под палящим, ставшим тропическим солнцем или подтирать дряблую задницу умирающим, а подтирать задницу умирающим за шестьсот тысяч лир – невеселое дело, понятно, почему потом кто-нибудь из них пытается пристрелить тебя в переулке, ты говоришь, что он неправ, но звучишь неубедительно; ты пропустил день, когда Рино угадал выигрышную комбинацию, а спустя неделю понял, что забыл зарегистрироваться в лотерее, и чуть не умер – правда-правда, он не притворялся. Зато Джино ходил на первый канал участвовать в викторине, назвал одно число и одно слово – 2927 фасолин – и выиграл шестнадцать миллионов, которые он потратил на три веранды, но поскольку разрешения на строительство не было, их сломали – не просто редкий, а уникальный случай соблюдения закона, тебе не кажется? В нашей стране везучих не уважают, уважают только пронырливых. Так нас воспитали. Ты пропустил землетрясения и наводнения, самоубийства предпринимателей и политиков, считавших, что садиться в тюрьму не почетно, что с ними поступили невоспитанно: где уважение и восхищение людьми, которые умеют делать дела? Ты пропустил компьютеры, которых теперь пруд пруди и которые всем надоели, в общем, ты много чего пропустил, но я не думаю, что ты на самом деле пропустил что-то важное.