На тринадцатой странице изучаемой рукописи я наткнулся на престранную деталь; она направила мои мысли в новое и абсолютно неожиданное для меня самого русло. Пустячок, казалось бы. Однако стоило задуматься об этом попристальнее, и из головы уже не выходил пистолет в правой руке мнимого самоубийцы, который — о чем его убийца и не подозревал — всю свою недолгую жизнь являлся неисправимым левшой.
Двадцать первого числа я прибыл в Цюрих.
Моя гостиница, «Лимматхоф», располагалась весьма удобно — менее чем в трех минутах ходьбы от Центральной библиотеки на Церингерплатц. Я записался туда на ближайшие дни, дабы просмотреть интересующие меня спорные бумаги по делу о наследстве, хранящиеся в отделе рукописей.
Устроившись в отеле и оставив в номере свой багаж, я позволил себе побродить по вечернему городу. Раз уж я оказался на месте событий, не грех было сразу изучить сцену, на которой они разыгрались. Ничего, кроме пользы, это не принесет.
Месяцем раньше мне позвонил Массольт, мой недремлющий литературный агент.
— Над чем вы сейчас, собственно, работаете? — полюбопытствовал он.
Я отложил в сторону щипчики для ногтей и растерянно уставился в окно; по карнизу постукивал мелкий дождик, внося в атмосферу того утра некий оттенок уютного сумрака, который неумолимо обволакивал все вокруг, в том числе и мое сознание.
— В данный момент, — произнес я и тяжело вздохнул, — над Лафатером.
— Ах вот оно что? Очень интересно.
Да, мне тоже так показалось! Ведь вплоть до сего момента я и сам понятия об этом не имел.
— Разумеется, пока я мало что могу сказать на этот счет.
— Понимаю.
— Рукопись будет довольно длинной.
— Так, любопытно. Ну и сколько же страниц у вас уже готово?
— С ходу мудрено на это ответить. Непосредственно за работу я еще не брался. Пока оно работает — во мне.
— Ясно. Ну а название-то по крайней мере у вас уже есть?
— Название? Нет, его я как раз и обдумываю.
— Ну, тогда не смею вам мешать.
На этом, собственно, можно было и закруглиться; пусть пока все переварит. Я хотел закончить разговор, но тут Массольт перехватил инициативу.
— Я задаю вам эти вопросы по одной весьма конкретной причине.
Он выдержал короткую паузу:
— Вами заинтересовался Хафкемайер.
Хафкемайер! Мои губы беззвучно воспроизвели это заветное имя — Хафкемайер, добрый дядюшка из кино! Мне вдруг пригрезилось много, очень много денег…
— В самом деле?
— Да.
— И… чего же он хочет?
— Думаю, и так ясно. Он хотел бы поработать с вами. Кстати, он прочитал вашу последнюю книгу.
Уязвленный, я прикрыл глаза. Мою последнюю книгу — звучало безнадежно, словно приговор. Однако вместо того, чтобы мягко, но непреклонно поправить Массольта («Вы, надо полагать, имеете в виду последнюю опубликованную мною книгу»), я предпочел пропустить досадную неточность мимо ушей.
Хафкемайер — среди моих читателей, которых по пальцам можно пересчитать! Быть такого не может!
— Итак, — продолжал Массольт, — я посмотрю, что тут можно сделать. Если дело выгорит, полагаю, вам светит хороший аванс.
Вот так и оказался я в Цюрихе четыре недели спустя. В багаже — «Избранные произведения Лафатера» в четырех томах, приобретенные мною в букинистическом магазине — дешевое издание швейцарского издательства «Цвингли», а также папка, хоть и пустая, зато зеленая. А зеленый — это цвет надежды!
К тому моменту я уже успел навести некоторые справки относительно моего героя.
* * *
Лафатер, Иоганн Каспар. Философ. Писатель. Родился в Цюрихе 15 ноября 1741 — скончался там же, 2 января 1801. Священнослужитель. Во времена «Бури и натиска» водил близкую дружбу с Гердером[1] и Гёте. Состоял в переписке с Гаманом, к которому Л. испытывал духовную близость.
Основной труд Лафатера, «Физиогномические фрагменты для поощрения человековедения и человеколюбия» (издание в четырех томах, 1775–1778 гг., с иллюстрациями, переизданное в 1969 году), в котором также активно принимал участие Гёте, послужил мощным толчком, вызвавшим в обществе чрезвычайный интерес к данному предмету. Немалое влияние на концепцию Лафатера о сущности души человека, отражающейся на его внешности, чертах лица и форме черепа, оказал женевский натуралист и апологет этой доктрины Шарль Боннэ, автор «Contemplation de la nature», 1764 г.; «Palingenesie», 1769 г. Также Лафатер интересовался теорией австрийского врача Месмера о «животном магнетизме». Навеянные И. В.Л. Глеймом и Фр. Г. Клопштоком стихи Лафатера в основном затрагивают вопросы религии, а патриотические «Песни швейцарцев» стали почти народными.
Другие произведения: «Трактат о вечности», в 4-х томах (1768–1778 гг.); «Пятьдесят христианских песнопений» (1771 г.); «Тайный дневник наблюдений за самим собой», в 2-х томах (1771–1773 гг.); «Авраам и Исаак» (1776 г. — библейская драма); собрание сочинений в 6-ти томах (1834–1838 гг.); «Переписка между Гаманом и Лафатером», восстановленная X. Функом, 1894 г.
Все это я выписал из справочника. Маловато, разумеется, но для начала недурно. Жизнь полна совпадений, и мне уже случалось сталкиваться с этой темой.
Я вспомнил, как однажды, давным-давно, собирая материалы для очерка о Гёте, подошел к Лафатеру совсем близко, почти коснувшись его, однако проскочил мимо, не присмотрелся повнимательнее.
