Православное Религиоведение: Ислам, Буддизм, Иудаизм - [32]

Анафема была направлена на мусульманское представление о Боге и включала в себя 112 суру Корана из византийского перевода, сделанного в то же время, в котором слово samad («крепкий, вечный») переводилось как («цельнокованный»). Известно, что во время составления византийского перевода Корана выбранное переводчиком слово действительно соответствовало одному из основных смыслов арабского samad. Однако, с течением времени, и христиане перестали адекватно — понимать смысл перевода, и мусульмане постепенно отходили от более приземленных вариантов понимания samad при толкованиях.

К концу XII века обострившееся непонимание вылилось в открытый соблазн, когда приходящие ко Крещению затруднялись произносить именно этот анафематизм, утверждая, что, находясь в исламе, они не верили в «бога», и опасаясь произнесением подобной анафемы высказать кощунство по отношению к истинному Богу. Духовенство же, со своей стороны, уже не могло внятно объяснить, что имеется в виду под этим словом.

Жалобы мусульман, желающих принять Крещение около 1179 г. достигли императора, известного своим стремлением к обращению иноверцев. Узнав, в чем дело, Мануил I пришел в негодование относительно сомнительной формулировки, поскольку, по его мнению, таким образом подвергался анафеме сам истинный Бог. Император был убежден, что, расходясь во многих принципиальных вопросах, христиане и мусульмане, как монотеисты, веруют в одного Бога, и потому требование произнести на Него анафему казалось кощунственным.

Император созывает собор и передает на него свое мнение, ожидая получить от архиереев и патриарха Феодосия одобрение на изъятие скандальной формулировки из огласительных книг Святой Софии, главного храма Константинополя, и вообще из всех церквей. Однако собор встретил предложение императора резко отрицательно. Архиереи были убеждены, что бог мусульман — это не тот истинный Бог, которому поклоняются христиане, разность в представлениях о Боге в христианстве и исламе принципиальна. Мусульмане под именем Бога поклоняются мысленному идолу, «жалкому измышлению жалкого ума Мухаммеда» — как передает речи заседавших Никита Хониат.

Как пишет Никита, отцы собора «не хотели даже и слышать о его предложении, как не ведущем ни к чему доброму и удаляющем от истинного понятия о Боге. Они истолковывали богоугодно слова, которые будто бы служат соблазну и претыканию, и объясняли, что подвергается анафеме не Бог вообще, Творец неба и земли, а измышленный безумными бреднями Мухаммеда бог, который и нерожден и не родил, тогда как христиане прославляют Бога Отца, а те презренные бредни Мухаммеда совсем это отвергают».

Историк кратко сообщает и об аргументации архиереев, которую молено условно разделить на богословскую и нравственную части. Богословская часть, прозвучавшая на первом заседании собора, во многом зависит от ошибочных коннотаций, вызванных употреблением слова в византийском переводе 112 суры Корана. Архиереи, впрочем, честно сознаются, что «не совсем понимают его смысл». Однако были высказаны и серьезные аргументы, основанные на адекватном восприятии исламского вероучения, а именно, указание, что Бог, о котором говорится, что «Он не рождал и не был рожден» никак не может быть одним и тем же с Богом-Отцом христианства.

Не согласный с мнением архиереев, император с помощью секретарей составляет собственный томос, в котором обосновывает свою точку зрения, утверждает, что анафема на бога Мухаммедова относится к истинному Богу и резко осуждает своих предшественников и патриархов прошлых времен, при которых эта формула появилась и вошла в употребление. Императорский томос был публично зачитан во дворце, в аудитории избранных почетных лиц, которые встретили его аплодисментами.

Однако Церковь подвергла осуждению указанное сочинение. Никита свидетельствует, что патриарх Феодосий «не только сам не согласился с этим сочинением, как опасным и вводящим новые догматы, но и других убеждал остерегаться его как яда. Царь оскорбился этим, как будто бы получил жестокую обиду, осыпал архиереев бранью и назвал их всесветными дураками».

Подвигаемый критикой со стороны духовенства, император составляет второй, новый томос, более сжатый, но с тем же догматическим содержанием. Вторично созванные по решению императора архиереи собираются в Скутари, где императорский секретарь Феодор Мацук, замещая императора, который по болезни не смог присутствовать лично, зачитывает томос и письмо собору, в кагором Мануил с одной стороны, упрекает епископов в их упрямстве, а с другой — угрожает обратиться за решением вопроса к папе Римскому.

Но архиереи не устрашились угроз императора, не вняли его велеречию. А св. Евстафий, архиепископ Фессалоникийский, человек обширной учености, обладавший большим даром красноречия, преисполнившись ревностью, чтобы вместо истинного Бога «не прославлялся какой-то, вымысел жалкого ума», даже отважно встал перед собранием и сказал: «Мозг в моей голове был бы попран ногами, и я был бы вовсе недостоин этой одежды — тут он указал на мантию, которая висела у него на плечах, — если бы признал истинным Богом бога — верблюдоподобного деторастлителя, учителя и наставника на все гнусные дела». Слушатели едва не оцепенели при этих словах, потому что он сказал их громко, и ясно показал, что горит ревностью по благочестию.