Правофланговые комсомола - [37]

…Весеннее половодье прорывает глухую плотину Восстание перекидывается из уезда в уезд. Из Восточной Грузии в Западную, в горы Рани, в приморские долины Абхазии. Борис среди тех, кто на рассвете 25 февраля 1921 года — в Грузни это как раз начало подлинной весны — водрузил над Тифлисом Красное знамя Советской власти.

Сразу два назначения — секретарь 2-го городского комитета партии и член Кавказского бюро ЦК РКСМ. Бюро, впервые учрежденного для руководства комсомолом по обе стороны Главного Кавказского хребта: в Азербайджане, Армении, Грузии, Дагестане, Горской республике.

Два месяца спустя участники пленума ЦК комсомола Грузии энергично атакуют Серго Орджоникидзе; «Дзнеладзе должен вернуться! Настаиваем, чтобы он был ответственным секретарем нашего ЦК!» В конце концов Серго сдается: «Быть по-вашему!»

Много это или мало — вся жизнь Бориса обидно коротка — еще почти год Дзнеладзе будет заниматься исключительно комсомолом. До письма Ленина: «…Во что бы то ни стало и немедленно развить и усилить Грузинскую Красную Армию. Пусть I бригада для начала, пусть даже меньше. 2–3 тысячи красных курсантов, из них полторы тысячи коммунистов… Тут шутить нельзя. Это политически абсолютно необходимо, и Вы лично и весь Грузинский ЦК ответите перед всей партией за это».[8]

Это и для товарища Серго, и для всех членов ЦК Грузинской компартии.

«Партией мобилизованный», Борис уходит комиссаром Грузинской военно-свободной школы. Тогда точно и уважительно о них говорили: «Кузнецы красных командиров». Двадцать пять генералов, более двухсот полковников, сорок Героев Советского Союза из курсантов того первого набора.

И в каждом немало от комиссара Дзнеладзе.

Начало октября двадцать третьего года застает Бориса в горах Абастумана — в туберкулезном санатории.

Из Тифлиса депеша с пометкой: «Особо важно. Срочно!» Приглашение на республиканский съезд комсомола. Врач категорически против. Годы пребывания в меньшевистских тюрьмах, подполье оставили слишком заметный след. Болезнь лечению поддается плохо. Уверенности никакой.

«Не надо уговаривать! Я обязан поехать. Хотя бы для того, чтобы попрощаться… Другого случая уже не будет».

Не будет и этого. Живым до Тифлиса Борис добраться не сумеет. В пятницу, 5 октября, из горла хлынет кровь, 10-го в театре имени Руставели траурное заседание, 11-го — похороны.

Прожито двадцать три года. Потом будет памятник в центре Тбилиси — в саду Коммунаров, баллада, сложенная армянским поэтом Егише Чаренцем. И память поколений.

Илья МУХАДЗЕ

Гани МУРАТБАЕВ

Гани Муратбаев принадлежал к новому поколению Востока, рожденному в огне пролетарской борьбы, не знающему национальной ограниченности, свободному от проклятых националистических пережитков прошлого… Всегда и везде в трудной и сложной обстановке Туркестана он проводил в жизнь выдержанную пролетарскую линию, укрепляя союз трудящихся Туркестана с российским пролетариатом.

«Правда», 1925, 17 апреля

Если посмотреть отвесно вверх, туда, где распластались во все небо ветви старого карагача, тогда можно представить, что вместе с деревом отделяешься от земли, от пожухлой холодной травы, отделяешься медленно, исподволь, и столь же медленно подымаешься над вечереющим Ташкентом. И вот уже летишь ты вместе с деревом по воле ветров, среди туч, рассеивающих на земные нивы дождь.

Зимой здешние ветры стремятся обычно на запад. Значит, вместе с ветрами, тучами и старым карагачем можно достичь Аральского моря. А там родная сторона — рукой подать…

При мысли о родине Гани опустил голову и плотнее запахнулся в намокшую шинельку. Смеркалось… Из соседнего сада тянуло дымом кизяка. Напротив, в двухэтажном доме, скрипнула дверь, и на пороге показался грузный человек в сером. Он посмотрел на небо, постоял, поднял воротник плаща. Еще мгновение — и он растворится в сумерках. Нужно было действовать незамедлительно. Гани отошел от дерева, перешагнул канаву, заполненную мутной водой, и спросил по-казахски:

— Скажите, пожалуйста, где находится директор педагогического училища?

Тот, в сером, молчал, по всей вероятности, разглядывал Гани. Может быть, он не понимая казахского?

— Мне бы директора, — неуверенно проговорил Гани на этот раз по-русски.

— Подойди-ка поближе, парень, — наконец услышал Гани казахскую речь. — Э-э, да ты промок до нитки. Давно здесь стоишь?

— Приехал утром часа в четыре. И прямо с вокзала сюда.

— Что же не зашел в училище? Так под карагачем и околачивался?

— Директора бы мне увидеть, — неуверенно повторил Гани.

— Дире-е-ектора, — протянул нараспев тот, в плаще. — А вот в прошлую неделю в школе на Чиланзаре так и убили одного директора. И между прочим, тоже вечером. Вызвали на улицу по какому-то делу да из нагана всю обойму и всадили. Басмачи треклятые!

— А у нас комиссара зарезали. Бандиты. Прошлой весной, — тихо сказал Гани.

Грузный развел руками, потом отворил двери и произнес оттаявшим голосом;

— Заходи. Надо бы тебе обсушиться. Заодно потолкуем.

Они поднялись по лестнице на второй этаж, миновали несколько дверей с белевшими во мраке табличками и наконец оказались в просторной комнате. Спутник Гани засветил лампу с зеленым абажуром и указал глазами на вешалку: