Право – язык и масштаб свободы - [30]

Грамоты выполняли функции актов наделительного характера. В частности, Жалованная грамота на права, вольности и преимущества благородного российского дворянства 1785 г. подтверждала основные положения Манифеста 1762 г. и в значительной степени преумножала привилегии представителей дворянского сословия. Грамота на права и выгоды городам Российской Империи 1785 г. регламентировала организацию и деятельность вводимых органов городского самоуправления[95].

Обобщая сказанное, можно сделать вывод о том, что в системе имперского законодательства слова «узаконение» и «закон» рассматривались как тождественные. Понятие закон использовалось как обобщенное наименование всех актов высшей государственной власти. В том же Уставе благочиния отмечается, что «Управа благочиния не взыскивает с людей исполнения по закону, буде закон не обнародован»[96]. Таким образом, закон являлся в большей степени субстанциональной (абстрактно-логической), а не формально-юридической конструкцией. Вместе с тем, в императорском периоде уже сознается различие понятий закона и административного распоряжения. В частности, дифференцируются постоянные и временные указы. Под первыми понимаются такие, «которые в постановлении какого дела изданы по вся годы», под вторыми – временные распоряжения (говоря современным языком – акты правоприменения)[97]. Соответственно, законами следует считать только постоянные (нормативные) указы. Также предпринимались попытки провести разграничение законов и административных распоряжений (подзаконных актов). В Проекте уложения государственных законов М. М. Сперанского отмечается: «Закон положительный не что другое есть как ограничение естественной свободы человека. В отношении к свободе они (законы. – Р. Р.) могут быть разделены на два главные класса. В первом должно положить те постановления, коими вводится какая-либо перемена в отношениях сил государственных или в отношениях частных людей между собой. Во втором те, кои, не вводя никакой существенной перемены, учреждают токмо образ исполнения первых. Первым принадлежат в точном смысле толкование закона, вторым – уставов и учреждений. Первые должны составлять предмет законодательного сословия, вторые же относятся к действию власти исполнительной»[98]. Однако терминологическое разграничение законов и административных распоряжений носило сугубо умозрительный характер. На практике никакой разницы между различными видами актов высшей государственной власти не делалось. Одной из причин подобного безразличия являлось то, что российская «юридическая терминология никогда не отличалась особенной определенностью и устойчивостью, почему с тем или иным наименованием, под которым являлся в свет данный закон, не связывалось всегда одного определенного содержания, и нередко сама практика употребляла известные термины в весьма различных смыслах»[99].

1.5.3. Соотношение понятий «право», «закон», «законодательный акт» в условиях советской политико-правовой системы

Октябрьская революция 1917 г. традиционно рассматривается как фактор, обусловивший трансформацию отечественной государственно-правовой системы. Начало революции ознаменовалось вооруженным государственным переворотом – деянием, относимым к наиболее тяжким видам преступлений во все времена и во всех государствах. Однако, победив в вооруженном противоборстве, новая власть стала единственной и в силу этого легальной политической силой, осуществляющей функции публичного управления страной и людьми. Естественно, что для осуществления управления была необходима нормативная система. Такой системой стала система советского права, в структуре которого место основного инструментального элемента занял институт советского законодательства. Понимание права в условиях советской правовой реальности формировалось под воздействием двух основополагающих принципов:

– приоритета партийных догматов над юридическими;

– классовой природы права.

Низведя право до инструмента классового правления, новая власть порвала с многовековой традицией, согласно которой на правовую систему налагались этические ограничения, независимо от того, были ли они кажущимися или реальными. Приняв такую точку зрения, большевики истолковали право как продолжение политической власти. Формула «революционная целесообразность равняется революционной законности» выражала признание новым режимом только тех правовых норм, которые служат интересам революции[100].

Право вершить суд и вмешиваться в человеческие судьбы перестало быть трагической проблемой, поскольку потерял всякую актуальность вопрос о нравственной ответственности судей. Десятки тысяч смертных приговоров «врагам революции» недрогнувшей рукой подписано судьями различных судебных органов, руководствовавшихся в своей деятельности не каким бы то ни было нормативно-правовым актом (старорежимные акты не действовали, а новых попросту не было), а пролетарским чутьем. Отсутствие юридически установленного перечня преступлений обусловило осуществление правосудия по аналогии права с субъективным правосознанием лиц, вершивших «суд скорый». «Введение аналогии вполне оправдывается социалистическим правосознанием, – писал М. А. Чельцов-Бебутов. – Если видеть в обществе (в идеале) трудовое единство, определяющееся общей верховной целью, то падает понятие об уголовном кодексе как хартии свободы отдельной личности. Общее благо – общий закон, который должен быть понятен и близок каждому. Всякое же вредоносное деяние (либо бездействие), препятствующее прогрессу, есть преступление»