Право выбора - [42]

— Нам некогда было заводить тяжбы. Мы великодушны, не в пример вам. Мы работали, а вы кормились.

— Я протестую!

— Протестуйте сколько угодно, а за клевету я привлеку вас к судебной ответственности. Я знаю, как обращаться с такими махровыми зубрами от начетничества и аллилуйщины. Мы сюда пришли не оправдываться перед вами.

— В такой обстановке нельзя нормально работать. Хулиганство. Товарищ председатель, я требую…

— А вы не требуйте. Пришли со своими склоками да еще требуете, — говорит Подымахов. — Ясно вам? И на мышиную возню, которую вы называете работой, тратить время не будем. Можете жаловаться куда угодно. Говорите спасибо, что отпустили вас с миром. А то мы ведь тоже можем затеять канитель. Да уж по-настоящему!.. Кстати, кто вас сюда приглашал, Храпченко?

— Мой долг…

— Вот что: уходите! Без вас разберемся.

— Ну хорошо. Вы, товарищ Подымахов, еще пожалеете о своих словах.

— Хватит корчить из себя начальника, — почти ласково говорит Подымахов. — Всё видали: и вежливое хамство, и доносы, и подкопы. А вот пользы от вас государству пока не видели…

Еще одна маленькая человеческая комедия. Что нужно Цапкину, Храпченко? Или они всерьез надеялись скомпрометировать нашего Носорога? За спиной каждого стоят его дела. Логика фактов. Такие, как Храпченко, хотели бы, чтобы люди веселились, закрывшись на все замки да с оглядкой на большое начальство, к категории которого они причисляют себя, чтобы человек трепетал, был зависим, был как бы заговорщиком низшей категории, услужливо распахивал дверцы и подносил удочки с наживкой, приписывал таким вот Храпченко несуществующие заслуги, а короче говоря, чтобы процветало лакейство. Но, кажется, их песенка в самом деле спета. Время требует дел.

13

Моя работа, посвященная пульсации поля мирового тяготения и геологическим циклам, опубликована в научном журнале. Редактор отнесся к ней скептически. Дескать, что-то подобное уже было, — возможно, не так фундаментально. А кроме того, следовало бы упростить математический аппарат. И вообще подобные теории носят спекулятивный характер и нынче они не в моде.

Я ему не поверил. Ведь в работу вложена часть моей души. В таком случае любую теорию можно назвать спекулятивной. Редактора подкупили данные радиоактивной проверки, и он отважился рискнуть. Разумеется, под рубрикой «Обсуждаем». Он своей бестрепетной рукой вычеркнул добрую половину вычислений и едва не смахнул главную формулу, ради которой, собственно, и написана работа.

— Вы слишком мало отвели места саморазвитию Земли, — сказал редактор. — Самодвижение — борьба противоположностей. Ваша теория однобока.

— Просто не стал повторять тривиальные вещи. О самодвижении или саморазвитии Земли написаны тома. Я ссылаюсь на источники.

— Пеняйте тогда на себя.

Я готов был расцеловать редактора, забуревшего в грудах научной информации.

— А вы в самом деле верите во все это? — спросил он напоследок. — Помните, когда Вересаев, отличный врач, пришел к Льву Толстому, чтобы проверить пульс, больной Толстой подмигнул и сказал: «Э, бросьте, батенька! Мы-то с вами знаем, что пульса не существует».

Я оставил на редакторском столе свое искалеченное дитя и ушел с большой тревогой: как бы где-нибудь в верстке не слизнули все-таки основную формулу! Тревога не покидала все месяцы, пока рукопись проходила через редакционные жернова.

Сейчас журнал передо мной. Все в порядке. Да и кто бы еще, кроме корректоров, отважился перечитать рукопись? Кое-где досадные опечатки — явление почти закономерное в научных журналах. На последней обложке листок с поправками. А в поправках новые ошибки. Поправок к поправкам почему-то не дали. Но основная мысль уцелела. Если бы Эйнштейн ничего не дал, кроме знаменитой формулы, то и то он прославился бы навеки. Хотя известно, что закономерность первым открыл Хэвисайд.

Жду, с какой стороны обрушится слава. Проходят томительные дни, недели, но в печати — ни звука. Может быть, «пульса» в самом деле не существует? Может быть, Ньютоны и Коперники в наше время невозможны?

Самым близким человеком стал для меня Арсений Петрович Подымахов. Мы заняты по горло, но все же иногда урываем полчасика, сидим, говорим о вещах, не имеющих отношения к работе. Оказывается, у Арсения Петровича два сына: одному под сорок, другому тридцать восемь. Первый — художник, второй — офицер. Жена умерла лет двадцать тому назад. Так и не женился второй раз. «Замотала наука». Мы никогда не вспоминаем Цапкина и Храпченко. Мошки есть мошки. Они мешали нашему делу, путались в ногах — и Подымахов вымел их.

— Силы стали не те, — говорит он. — Я, бывало, мог неделями шастать по тайге. Помню, припасли тридцать килограммов дроби, двадцать — пороха, в проводники взяли «братского»…

Он вспоминает годы молодости, гражданскую войну, своего знаменитого комиссара Кравченко, под началом которого служил тогда. И я вдруг спохватываюсь: Арсению Петровичу семьдесят лет! Да, да, для него все позади. Тогда мир был полон красок. Тогда все полыхало: и зелень тайги, и знамена, и кавалерийские шашки, и растрепанные гривы коней. В словах тоска о тех днях, которые не вернутся никогда. А ведь, наверное, и тогда были свои храпченки и цапкины, только они дрожали под взмахом сабли карающего класса и не произносили наглых сентенций.