Право последней ночи - [8]

Когда мы были в постели, Серхио был ТАК нежен, что мне от неожиданности и счастья хотелось молиться...

Обжигающий горный поток охватывал мое голое тело, от пальчиков на ногах, потом по щиколоткам выше, выше, ласкал колени и бедра, подтекал под ягодицы, разливался теплым током за спиной, выхлестывал на живот и смыкался на груди, маленькими вихрями вокруг сосков... И между бедрами, нежно скользя и дрожа, бился родник, мощный и ласковый, он был полон круто бурлящей живой воды, этот источник, смывающий память о прошлом и будущем. Я была равна моему телу, и в то же время не владела им, тело действовало само, само, само выгибалось навстречу ласкающей волне, и самое сладкое было - отдаться самостоятельному безотчетному движению, этому наслаждению от слияния с самой собой...

Сколько раз было со мной это? Неважно; сколько бы ни было - все равно мало, так мало...

Господи, как же великолепна Москва теплой ночью! Я ещё и не пыталась заснуть. Хмель с меня почти весь слетел. Серхио спал, а я подошла к окну и отдернула куцые хозяйкины гардинки. Землю окутывает космос темно-лилового цвета; вдалеке, на юго-западе, посверкивает оранжевым огнем шкворень Университета, горят Кремлевские неугасимые звезды, а чуть левее, с восточной стороны, чернильный горизонт словно пропитан сиреневым сиянием. Небо над Москвой ночами - как прохваченный юпитерами воздух под сводом театра, где словно зависла не пыль с копотью, а розовая гримерная пудра. Холодные салатовые отблески - авансы утренней зари - медленно перекатываются по ребристым крышам металлических гаражей где-то внизу, смутно высвечивая ночных работяг, с гундосым матом грузящих ящики в гулкие фуры, и в светлеющей перспективе постепенно становится различимым каждый листочек, что тянет дерево - и не дотягивает до твоего третьего этажа от матери сырой земли.

Ночь для меня - особое время.

Он спал.

Часы на пыльной деревянной полке тиктакали дидатически и чопорно, напоминая, что пора спать, как всем пока советским людям, а я продолжала стоять босиком на узкой полоске прохладного линолеума перед окном, которая осталась не прикрыта ковролитом. Впрочем, мне совсем не обязательно стоять на ковре...

Я приподнялась на цыпочки и почти оторвалась от пола. Еще немного - и улечу в окно, прямо сквозь стекло. Только обернуться мне - и увижу Серхио. Грудь у него была опушенная, виделась как в легком тумане, а простыня сползла до пояса. Плечи крепкие, и даже под пережеванной простыней видно, какие тугие и узкие у него бедра. Тело его, помню, слегка поблескивало он сладкого, уже родного пота...

Да, и еще, мне хотелось помедлить у окна босиком, немножко повременить, оттянуть этот момент, чтобы потом, со сладостной улыбкой на околдованных губах подойти, подобраться к нему, спящему, потихоньку отодвинуть простыню и теплыми губами обласкать, обыскать его всего, не оставляя на нем ни одного тайника - тайника от меня...

ЭПИЛОГ

И вот я вернулась к тому месту, откуда начинала. Все уже со мной было - и вроде как не было. То есть - слишком многое все ещё впереди.

Меня мучает не только неопределенность моего собственного будущего, хотя, конечно, на то оно и будущее, чтобы оставаться непредсказуемым. А вот сколько людей погибло, пока мы спасались с Серхио-Ромой?

Сперва чуть не погиб сам Сера. Если бы это случилось, ничего из дальнейшего в моей жизни не произошло бы. Не было бы, наверно, ни Тани Можно, ни Бориса Ивановича, ни Никольской, никого. Нет, конечно, появился бы кто-то другой. Но воображать этого другого - все равно что заново придумывать себе всю жизнь.

Дальше. Убили Бориса Ивановича. Вот уж совершенно безобидный, кроткий человек. Хотя как знать, если он вращался во власти, наверно и у него были темные связи с разными сомнительными личностями, вроде моего Серхио-Ромы... Но умер он такой дикой, мучительной смертью, что мне всегда будет больно при воспоминании о нем. Я хорошо представляю себе его последние минуты ведь я побывала в Вене...

Затем убивают Володю Исмагиловича, непьющего слесаря, которого впору заносить в Красную Книгу, хорошего семьянина на целых две семьи. Хотя потом эта смерть оказывается устроенной только для меня, "в моих глазах". А где настоящий Володя Исмагилович, трудно сказать. Как и наш настоящий участковый.

А в Каире ночью перед нашим тараканьим отелем подстрелили ещё одного просто так, словно для разминки. А потом где-то - второго. Но они все-таки были агентами, им нельзя без этого пиф-пафа. Хуже другое - одного из них отдал на смерть Рома Огиано...

Алла Шварц, первая жена дяди Левы... Я видела её прямо перед гибелью, и это самое страшное. И она тоже вряд ли по своей воле участвовала в этой игре.

Александра Писахова разорвали на куски уже в Испании, лихие баски. И тоже на моих глазах. Но его мне не очень жаль. То есть, жаль как человеку человека, из чистой животной внутривидовой солидарности, но не более того. Он знал, на что шел, во что ввязался. Он хотел дорого жить и властвовать. И за это приходиться платить ранней смертью, такова уж природа.

А вот Таня Можно... Это уже отчасти на мне, как ни крути. Хотя у этого существа. наверное, не могло быть другого конца. У него не могло быть любви.