Право на жизнь - [14]

С рассветом стал накрапывать дождик. Облака стелились низко, нависали над лесом сплошным покрывалом. Появилась надежда, что в такую погоду самолет не поднимется. Речкин тем не менее свое решение оставил в силе. «Рисковать рацией, радистом, — сказал он, — мы не имеем права. Ты, Коля, остаешься. Прорываться мы будем без вас». Разведчики выбрали место в зарослях, стали рыть тайник. Яму копали в корнях ели, землю сносили в овраг. Ссыпали в небольшой ручей, что звенел на дне оврага. Замаскировали тайник. «Пора, — сказал Речкин и стал прощаться. — Бог не выдаст, свинья не съест, Коля, — хмуро пошутил он. — Держись». Неплюева Речкин хлопнул по плечу, призывая этим жестом и его держаться до последнего. По очереди подошли ребята. С Колосовым обнялись, Неплюеву кивали. Не могли простить того, что произошло. Радист понимал, стоял понурый. Колосов полез в тайник. Сквозь узкую горловину он первым забрался в яму. Принял рацию, оружие, Неплюева. Их замуровали в тайнике.

Как только товарищи отошли, стало очень тихо. Могильно тихо, как определил Колосов. О том, что происходит снаружи, можно было лишь догадываться. Вначале старшина не слышал ничего. Задерживал дыхание, но не различал ни звука. Потом донеслись первые выстрелы. Начался бой. То коротко, то длинно рассыпались автоматные очереди. Разведчикам приходилось беречь боезапас, гитлеровцы патронов не жалели. Минут через двадцать после начала боя стали слышны длинные очереди, на которые ответно короткими очередями стрелял один автомат.

Колосов понял, что группа отошла, кто-то из ребят остался прикрывать отход. Земля передала Колосову взрывы. Это уже рвались гранаты, отметил про себя старшина, жадно вслушиваясь в звуки, но наступила такая тишина, от которой можно было сойти с ума. Он представил себе весь бой. И то, как ребята били из укрытий по немцам, уходили, снова били, рассчитывая на неожиданность, как минировали, отходя, свои следы. То, как кто-то из разведчиков отбивался до последнего, прикрывая отход товарищей, подорвал себя гранатой, и теперь его уже нет в живых.

Наступил момент, которого Колосов ждал, к которому готовился, оставаясь в тайнике. Если гитлеровцы станут искать, они могут обнаружить тайник. Тогда он, в свой черед, сделает то, что единственно возможно в его положении. С ним связка гранат. Если дело дойдет до крайности, у него хватит сил свершить последнее.

Напряжение росло, как никогда раньше. Каждая мышца, казалось, натянулась до звона. Старшина не ощущая собственного дыхания. Казалось, еще чуть — и что-то в нем оборвется. Колосов обратился в слух. Ждал лая собак, топота сапог. Ждал, когда приоткроется лаз, вновь засветит день. Последний день, последний миг жизни. «Ну, ну, ну», — повторял и повторял старшина, но ничто более тишины не нарушило. Напряжение не спадало. Старшина чувствовал, что и лай собак, и топот сапог он мог услышать в любой момент. Хотелось высунуться, хоть одним глазом глянуть на то, что происходит снаружи, но это было предательское желание, он погасил его.

За спиной ополз песок. Горсть, не больше. Но, осыпаясь, песок зашуршал, Колосов вздрогнул от этого шуршания, как от нежданного выстрела. Шевельнул пальцем, в котором зажал кольцо от взрывателя. Палец онемел. «Спокойно, Коля, спокойно, — прошептал Колосов, чувствуя, что и губы его онемели. — Не ты первый, не ты последний». Прошептал, не поверил собственным словам. Когда человек на людях, может быть, эти слова и правдивы. Но когда ты один на один со смертью, когда она рядом, это слабое утешение показалось фальшивым. Ты первый, ты единственный. В рождении, в смерти. Другой жизни нет. Тебе дано было видеть солнце, дышать воздухом, пить воду, думать, смеяться и плакать: жить, а когда наступает конец всему этому, только ты должен шагнуть за тот порог, за которым нет ничего.

Снова зашуршало что-то. В стороне. В той стороне, откуда ждал он предательских звуков. «Вот оно, вот», — отдалось в сознании. Колосов собрался, заставил себя ни о чем более не думать. Старшина произносил одно и то же: «ну, ну, ну». Не было памяти, не было жизни до этого мгновения. Не было его самого в той дальней, давней жизни. Было только бессмысленное, отупляющее бормотание.

Тишины ничто не нарушило. Старшина с большим трудом разогнул палец, отвел руку от кольца взрывателя. Перевел дух. Времени прошло достаточно, немцы, похоже, проскочили мимо тайника. Вылезать тем не менее не имело смысла. Бой был рядом. На месте боя могли остаться раненые. Могли остаться убитые, которых немцы заберут с собой, а значит, и могут вернуться.

Потянулись долгие, как надежда, часы ожидания. Трудно было сидеть, не разгибаясь, в кромешной тьме. Затекали руки, ноги. Воздух становился все более спертым. Ограниченное пространство давило многопудовой тяжестью. В душу поползли сомнения. Появлялось чувство безысходности. Трудно было бороться с этим чувством. То казалось, что этот поиск обречен, что не суждено им добраться до партизан то вдруг приходило на ум, что жертвы были напрасны за линией фронта, у своих, о них даже не узнают. Пропали без вести. Больше всего почему то Колосов боялся попасть именно в эту категорию погибших. Пропасть без вести, считал Колосов, все равно что раствориться, превратиться в ничто. Вроде и не жил ты на земле, не защищая ее с оружием в руках с первых, самых тяжелых дней. Колосов понимал, что на войне нет напрасных жертв. Если ты воевал, не прятался за спины товарищей, честно исполнял порученное тебе дело. Важно в конце концов одно — какая польза была от тебя для всех. Однако все в нем бунтовало, когда представит себе, что и он, как многие другие, может пропасть без вести от тысяч случайностей, которые так и ждут солдата на войне. Старшина стал было думать о Речкине, о товарищах, не полегчало. Лейтенант плох. Если дело дойдет до носилок, ребятам придется туго. Колосов помнит, как тащил своего лейтенанта по болоту в сорок первом году. Речкин крупного телосложения.