Право на возвращение - [13]

Они познакомились после окончания учебы, во время военной службы. Рахель была одним из военврачей их полка. Когда она заступала на дежурство, все солдаты объявляли себя больными и требовали полного осмотра. Брам заболел навсегда, едва глянув ей в глаза. Он думал, что ее предки — эфиопы или йеменцы и эфиопы, но они оказались из тех евреев, что две тысячи лет назад перебрались в Индию. Тому, кто глядел на нее, чудились храмы, пропахшие благовониями, золотые статуи многоруких богинь, роскошные одежды из шелка и парчи, священные животные и золотые дворцы с тысячами зеркал. Она говорила, что в Индии антисемитизма не было, но «белые» евреи смотрели на «черных» свысока. А ее предки — евреи из касты купцов, бедняки, жившие в жалких лачугах, никогда не подвергались в Индии, где прожили сотни лет, такой дискриминации, с какой столкнулись в Израиле, — со стороны местных евреев.

Рахель спросила:

— Ну, что вы обсуждали?

Положив руки ей на бедра, он прижал к себе ее попку. Она невозмутимо продолжала помешивать содержимое кастрюли. Четыре месяца прошло с тех пор, как они спали вместе последний раз. Он робко подавал ей сигналы, но пока она их игнорировала.

— Все то же, — сказал он. — В зубах навязло.

— Как дела у Балина?

— Он начал беспокоиться о деньгах. И мы старались друг друга поддержать. В точности как ты говорила: психотерапевтический сеанс. На самом деле все это давно не работает. Три года болтовни, сочинения разных бумаг, перелетов туда и обратно, поисков денег, встреч в Норвегии и в Германии.

— Я тоже ожидала большего, — прошептала она. — А что еще?

— Мама Балина испекла печенье.

— Ужас какой, — рассмеялась Рахель. — И ты его ел?

— Невозможно было отказаться. Она так на меня смотрела, словно мир рухнет, если я его не съем.

— Что за наказание это ее печенье!

— Она дала мне с собой несколько штук, для тебя и Бена.

— Ему этого пока нельзя.

— Я говорил, а она ответила: «Оно совсем свежее, не надо лишать ребенка радости».

— Кстати, неплохая идея. Чтобы раз и навсегда отучить его от сладкого.

Брам осторожно погладил ее бедра.

— Давай тарелку, — сказала она.

Он отпустил ее и, вынимая из буфета тарелку, подумал: наверное, надо вести себя решительнее.

— И достань еще один бокал, я хочу немного выпить.

Накладывая ему еду, она спросила:

— Ты тоже получил мэйл насчет исследования твоего генома?

Она поставила перед ним тарелку и, обойдя стол, села напротив.

— Да. Ты собираешься пройти тест?

Он наполнил ее бокал.

— По-моему, это интересно. Твою ДНК поместят в банк данных. Тогда можно будет проследить происхождение всех еврейских семей, и родственники смогут найти друг друга, правда?

— Мне кажется, это может быть употреблено во зло, — заметил он, передавая ей бокал. — Насколько точно можно проследить родство?

— По мужской линии совершенно точно. Y-хромосома целиком передается от отца к сыну.

— Еврейская Y-хромосома?

— Забавно, да?

— Меня это почему-то пугает.

— Лехаим, милый, — сказала она.

— Лехаим.

Они чокнулись и отпили по глотку вина. Рахель заправила волосы за уши, а он глядел на ее полные груди в вырезе рубашки. Шесть лет они были вместе, но Брам никак не мог привыкнуть к тому, что она ему принадлежит; он разглядывал ее, гладил смуглое тело без единого изъяна, ловил трогательно-беспомощное выражение глаз — чувственное и немного испуганное, и мучительно-сладкое желание подымалось в нем, когда она тыльной стороной ладони смахивала капли вина с целованных им губ. В ярком свете кухонных ламп, без капли косметики на лице она выглядела ничуть не хуже, чем в полной боевой раскраске, когда отправлялась на вечеринку. Впрочем, в последнее время они редко куда-нибудь ходили.

Когда он наконец закончил свою докторскую диссертацию и превратился в известного, хотя и со спорными взглядами, историка постсионизма, за них взялась израильская желтая пресса. Их называли «нидерландским историком и ослепительной красавицей индианкой, детским врачом». Папарацци фотографировали их на кино- и театральных премьерах, и они немедленно сделались желанными гостями в домах израильских левых. Все это быстро кончилось, когда они решили — вернее, он решил, — что жизнь не обогащается от болтовни под вспышки блицев со звездами мыльных опер, певичками и актерами. Больше никаких премьер, никаких публичных выходов, не имеющих отношения к профессиональной деятельности. Оба работали и пытались вести нормальную жизнь, словно вокруг была нормальная страна, без терактов и оккупированных территорий.

— Больше ничего интересного не случилось? — спросила она.

«Случилось, — подумал он, поднося ко рту ложку, — меня едва не ограбили трое еврейских мальчишек. Настало время, когда ночью на еврея могут напасть другие евреи. Если бы основатели государства услыхали об этом, они долго хохотали бы в своих гробах. Страна стала нормальной, как все».

— Ты имеешь в виду Йохансона? — спросил он.

— Ты, черт побери, прекрасно знаешь, что я имею в виду. Конечно, Йохансона. Ты говорил с ним?

— Да. Какая вкусная штука.

— Почему же ты ничего не рассказываешь?

— Хотел сделать тебе сюрприз.

Она выжидательно смотрела на него:

— Значит — согласился? Что ж ты мне не позвонил?