Право на приказ - [2]
Ездовой деликатно направился к другому концу разложенного на поляне бредня и там начал не торопясь раздеваться. Ерохина равнодушно хмыкнула:
— Подумаешь, начальство. Сказано раздеваться, разденемся. Нами, голыми, девки, только и осталось, что рыбу пугать.
Остальные вслед за ней тоже стали стаскивать с себя гимнастерки, сапоги и уставное застиранное бязевое белье с номерными штемпелями медсанбата.
Через несколько минут Никитич, пробормотав заклинание насчет того, чтоб «пахарю — лемеха, а рыбарю — уха», приступил к делу, первым войдя в темно-коричневую торфяную воду речушки, словно находился у себя дома, в Бурлях, и единственной вещью, которая никак не вязалась с этим мирным занятием, была кобура с наганом, приспособленная ездовым на манер ладанки на шею. Рыбачий азарт охватил его, и он сдавленным голосом покрикивал на всех, потому как, на его взгляд, девчата действовали не так сноровисто, как надо бы.
— Шурка! Ровнее тяни! Вся наша будет. Место тихое, не стреляно тут и не бомблено. Пожировала тут рыбка. Ровнее, казачки. Гони! Ботай по воде! Ботай!
Крылья бредня сходились все ближе, и в стылой тусклой воде охваченное сетью место выделялось от общего зеркала реки переливчатой игрой желто-серебряных рыбьих боков, будто там, в глубине, кто-то тихо сметал в одно единое блестящую россыпь.
— Господи! Сроду такого не видела! — воскликнул кто-то из девчат, оставшихся на берегу. — Как луну на кусочки разбили и опять собрали.
Никитич шикнул:
— Причитать потом будете. На берег, казачки, вытаскивай! Подходи, помогай. Все за крылья берись и поровнее, без рывка, на берег! Ну, взяли!
Полный бредень, когда его дружно и не без суматохи и толкотни — для многих ведь, если не для всех девушек, впервой — подхватили и он заскользил по мятой и мокрой траве поляны, увесисто хлюпая, заставил забыть все. И было от чего. Рыба была одна к одной, и Никитич прикидывал про себя, что еще одной проводки хватит не только на медсанбат, но и на разные обменные операции, и радовался, что не придется морозить в воде девчат.
Но в самый разгар общего возбуждения в то место, где был бредень, рыба и разгоряченные нагие тела, с противоположного берега, до того безмолвно темневшего в каких-нибудь сорока метрах, полоснул темноту над водой слепящий луч света, за ним еще один, и оба они впились в артель Никитича, который в это мгновение уже успел пожалеть, что втравил девчат в такое дело, ради которого надо было уходить от медсанбата. Он опомнился и тащил из кобуры, что висела на шее, наган и чувствовал, что мокрая кожа застежки выскальзывает из пальцев.
— Всем стоять! Кто такие? — совсем близко и весело спросил кто-то. — Батя, не цапай наган, — добавил тот же голос, и Шурка Ерохина кинула на голос большую рыбину.
— Свет выключи, дурак. А то ослепнешь.
Говоривший скомандовал, и обе фары на том берегу погасли, и оттуда послышался хохот.
«Вот жеребцы, — беззлобно подумал Никитич, у которого уже отлегло от души. — Коли техника, фары и много народу, то тут, понятное дело, свои».
Касьяновский медсанбат к началу осени сорок четвертого был самым «женским» хозяйством чуть не во всей армии, и это капитана Касьянову совсем не радовало. Скорее наоборот. В милосердном деле ухода за ранеными женские руки, преданность и умение значат очень многое, но ведь надо было делать еще массу всяких других дел, потому как медсанбат был и оставался воинским подразделением и самостоятельно должен был налаживать охрану, проводить передислокации вслед за частями дивизии, налаживать транспортировку раненых от передовых позиций до эвакогоспиталей и фронтовых санлетучек, организовывать быт и хозяйство на месте. Тут без мужских рук не обойтись, и Касьянова требовала у начальства причитающийся по штатам взвод охраны, обстоятельно изложив просьбу в официальном рапорте на имя начсанупра армии, и подала бумагу по команде.
Результатом был телефонный разговор с полковником, и тот, правда не очень уверенно, пообещал помочь с кадрами. Но на следующий день после него, в тот самый вечер, когда Никитич отправился на рыбалку, из дивизионного госпиталя пришла машина и привезла худющего долговязого старшину, и он предстал пред ясны очи капитана Касьяновой. Отрапортовал:
— Гвардии старшина Фомин для дальнейшего прохождения службы прибыл!
— А где взвод? — спросила Касьянова, по-своему толковавшая ожидаемый итог разговора с санупром.
— Какой взвод, товарищ капитан? Я один прибыл.
Только тут Касьянова разглядела медицинские эмблемы на погонах старшины и поняла, что никакого взвода охраны ей не будет, а этот долговязый и есть все мужское пополнение вверенного ей медсанбата. Хоть она и не любила ругаться, да и не умела, но сейчас едва сдерживала себя и потому казалась старшине склочной и въедливой. Касьянова сама это почувствовала, но перебороть себя не смогла и тон разговора взяла с самого начала такой, что прибывший отвечал односложно и скупо. Ничего нового, что хоть как-то расширяло данные из красноармейской книжки, выписки приказа о перемещении и аттестатов довольствия, о старшине она не узнала.
Служит в армии с сорок третьего. Прежнее место службы — санпоезд-летучка. Когда освобождали Криворожье и юг Украины до Одессы, санпоездам было много работы, а тут в полосе армии только одна железная дорога Ковель — Люблин. Летучки расформировали, а личный состав санупр армии использовал в качестве резерва для госпиталей и санбатов. Должность — санинструктор. Учился в россошанской школе младшего и среднего медперсонала, за окончание с отличием присвоили звание старшины, обмундирование и денежное довольствие получил на месяц вперед, все, как положено, и личное оружие — автомат ППШ под номером ЯТ-2478 — тоже было при старшине. Собственно, автомат-то и ввел в заблуждение Касьянову, которая подумала, что старшина привел с собой взвод охраны.
