Право на месть - [15]

– Куда это – «к себе»? «К себе» – это теперь у тебя там, где твоя группа, командир, – недовольно хмурясь, сказал Батарей. – А значит – здесь.

А Паникар присовокупил:

– И куда ты ночью пойдешь? Завтра все твои манатки перетащим, а ты уж давай, оставайся. Все оформим в лучшем виде, даже отдельная комната для тебя есть.

Пришлось остаться. Не больно-то хотелось ночью тащиться на другой конец города – да и правы пацаны. Где группа – там и командир, иначе никак. Единственно, зачем он хотел вернуться – вещи собрать. Но если ребятушки завтра перенесут – то и дергаться не стоит.

После того, как бывший тренажерный зал «Атлант» расширили, пробив стену в соседние секции подвала, жить тут стало гораздо приятнее. Обитатели схрона теперь не лежали вповалку в одной комнате, а располагались с комфортом – по два человека в комнатушке. Они были небольшими – но ребята, выросшие в спартанской обстановке Убежища, не обращали на это ровно никакого внимания. Есть где принять горизонтальное положение – и ладно. А если при этом еще сухо, чисто, крыша над головой, и матрас на топчане – так это вообще роскошь по нынешним, проклятым Богом, временам.

Оставшись, наконец, один, Данил, скинув тонкое нижнее белье, которое использовал как потосборник, забрался на топчан. Улегся, прислушиваясь к себе и чувствуя какое-то странное умиротворение и спокойствие на душе. Удачный выдался день. Исключительно удачный, и… радостный. Одиночество закончилось, и, самое главное, – у него вновь появился смысл жизни. Надежда. Кто знает – может, и живы Иришка с Ольгой… Может и найдутся…

Он горько улыбнулся нахлынувшим вдруг воспоминаниям…

По первости, признаться, жениться он и не собирался. Когда начались первые вылазки на поверхность и в его личных закромах завелись патроны, стал он вдруг на редкость завидным женихом. Девчонки молодые табунами бегали. Да и не только молодые, а и постарше женщины несколько раз подкатывали – да все без толку. Ночь провести – это всегда пожалуйста, а так чтоб постоянно – нет. Не лежала душа.

Конечно, какая-то доля эгоизма в этом нежелании присутствовала… Морока ведь изрядная. Куда легче одному жить. Верная рука, верная винтовка, верный друг – что еще нужно настоящему мужчине? Винтовку потеряешь – невелика печаль, еще лучше добудешь. Друга потерять много хуже, но тут уж судьба такая. Ну а сам ляжешь – так друг сам за себя постоять сможет, а железо – черт с ним, пусть пропадает, мертвому оно без надобности. А уж коли семья есть – с ней как быть? Тут и погибнуть не посмеешь – как они без тебя-то? Нет, лучше уж одному. Сегодня живешь, завтра умрешь… И не вспомнит никто, разве что верный друг, чтоб спокойно лежалось, стопку опрокинет. Да и понимал он, что женщина рядом с ним вряд ли сможет почувствовать себя счастливой. Что он может ей дать? Семейный уют? Нет. Ребенка? Нет. Спокойствие и постоянство? Вряд ли. Разве что сытую жизнь, не более… Он кто? Сталкер! Всегда по лезвию ходит, всегда по краю. Сегодня прошел, завтра прошел, а послезавтра – сорвался. А жена? Ей-то что потом делать? Что испытать придется? Имеет ли он право на такие муки ее обрекать? Конечно, можно просто взять женщину без любви, которой все равно – вернулся, нет ли… Только не то это, совсем не то. Уж лучше пустой отсек, чем чужой человек рядом. Однако помнились, помнились мудрые слова, некогда вычитанные из книг Лондона: «Мужчина, сердце которого не опалила любовь к женщине – только наполовину мужчина…»

Время шло и все меньше и меньше ему хотелось возвращаться домой. Да и дом это, разве? Дом там, где уютно, тепло, где тебе рады. Где ждут, когда ты, наконец, вернешься, переживают, волнуются. А кто ждал его? Кто встречал у дверей отсека? Никто. Тишина. Пустота. И муторно становилось и вползало в душу мерзкое безразличие. К себе, к этой никчемной жизни, к бесцельному существованию…

Иринка вошла в его жизнь как-то незаметно. С некоторых пор стал он вдруг замечать, что зеленые ее глазищи постоянно за ним следят. Неотрывно, куда бы ни пошел, где бы ни находился. Приходит он, например, с рейда – а она на выдаче в тамбуре сидит. Увидит – и расслабится, заулыбается, будто ждала, волновалась… Или, к примеру, собрание общее. Народу вокруг полно – и она недалеко сидит, поглядывает изредка. Даже в Малый зал, порой, приходила, вроде как на тренировку. И полковник – самое поразительное – не гнал ее, хотя прочим приблудившимся от него доставалось по первое число. Данил и не понимал сначала, к чему это он ее только выделяет… Да и чудеса начались. Сдает он, положим, перед выходом на поверхность сменный комок. Мятый-перемятый, засаленный, да с дырами. А как получать – так он чистый, выглаженный, заштопанный… Или, например, с утра из отсека выходит – к Пиву в «Тавэрну», пожевать чего-нибудь, – а у двери коробка стоит. А в коробке той – и каша рассыпчатая в полотенце закутанная с пылу с жару, так что слюнки текут, и шоколадка, и по три пирожка – сладкие да мясные. Тоже горячие, а уж вкусные – пальчики оближешь!

Взглядам Иринкиным Данил поначалу значения не придавал. Ну, смотрит – и смотрит, за погляд денег не берут. Выделял, конечно, из толпы – Иринка красавица была, – да сторонился, не хотел девчонке жизнь портить. Куда ей с ним, она и получше найдет. Он, вон, в шрамах весь, как Квазимодо, да и детей от него не дождешься. Только потом понял, что один он такой слепой был. Понимал, конечно, что кто-то ухаживает, видел – да вот только кто? А уж то, что ее стараниями эти чудеса происходят – вообще ни сном ни духом! Остальные – даже Сашка! – знали, в кулак посмеивались, да молчали. Однако это до поры до времени, пока Родионыч глаза ему не открыл. Вызвал как-то к себе, долго на мозги капал и закончил достопамятный разговор словами: