Право на месть - [8]
Когда я увидела эту мягкую игрушку под дождем, печально сидевшую у калитки миссис Голдман, сердце у меня чуть не остановилось. Игрушка была грязная, мокрая, пролежала здесь, может, несколько часов, но яркие синие штанишки выделялись на фоне посеревшей белой шерстки. Это был не тот самый кролик, я сразу поняла это, когда, подавляя крик в горле, подняла его дрожащими руками, но похожий. Очень похожий. Мне захотелось прижать его к груди и завыть, но тут дверь открылась, появилась миссис Голдман, и я, напустив на лицо выражение праздного любопытства, спросила, не знает ли она, чье это. Она, конечно, ничего не знала. Слышит старушка плоховато, а дни проводит перед телевизором, а не перед окном.
Я дала ей пакет с покупками, попыталась улыбнуться и поболтать. Но кролик в моей руке был такой тяжелый и влажный, мягкая шерсть так холодна, что я не могла думать ни о чем другом, только о синих рабочих штанах – точно того оттенка и покроя, как и те штаны, а те были ручной работы. Голова у меня начала кружиться, к горлу подступила тошнота. Когда миссис Голдман ушла наконец в дом, я заставила себя уверенной походкой пройти по дорожке туда, где меня не видно ни из ее, ни из моего дома, я прижимала игрушку к себе, словно мертвое животное, которое тепло моего тела может вернуть к жизни.
Я сделала несколько глубоких вдохов – после долгих лет занятий, это давалось мне естественно, – словно доза кислорода могла что-либо улучшить, хотя мне вообще не хотелось больше дышать. Потом быстрым шагом пошла к длинному ряду мусорных бачков в конце дороги и бросила кролика в один из них. Но я все еще ощущала прикосновение влажной шерстки к моим пальцам и не была уверена, что ноги подо мной не подогнутся и донесут меня до дверей дома.
В кухне – впервые порадовавшись, что моя дочка превратилась наконец в того замкнутого тинейджера, который прячется в своей комнате, – я вытащила маленькую бутылку просекко, которую дала мне Мэрилин, и, открутив крышку, в два приема осушила ее до дна. От кисловатых пузырьков в груди началось жжение, в глазах защипало, но мне было безразлично. Все лучше, чем жуткая боль и страх в глубине меня, – я-то изо всех сил пытаюсь делать вид, что там теперь совершенно пусто, пока не случается что-нибудь в этом роде, пока не срывается корочка и вся та жуткая, нестерпимая боль, что копилась внутри, обнажается вновь, и мне хочется свернуться калачиком и умереть.
С последним глотком вина у меня перехватывает дыхание, и я, поперхнувшись, опираюсь на стол и использую физический дискомфорт как способ отвлечься, успокоить мятущиеся мысли. Постепенно гудение в голове стихает. Это было совпадение, иначе и быть не может. Дети любят мягкие игрушки. Может быть, какой-нибудь малыш сейчас плачет о своем зайчике, которого я безжалостно выбросила в мусорный бачок в конце улицы. Ну да, были на нем синие штанишки, и что с того? Таких мягких игрушек в синих штанишках, может, тысячи. Это был не Кролик Питер.
Я снова и снова повторяла про себя эту мысль, поздравляя себя с тем, что выбросила его в общественный мусорный бачок, а не в один из бачков в нашем саду, – слишком далеко бегать туда и проверять, не привлекая к себе внимания. Это был не Кролик Питер. И он появился там случайно. С последней мыслью смириться было труднее. Это не факт. Маловероятно, что зайчишка оказался там не случайно, но я не уверена в этом в той же мере, в какой мой здравомыслящий мозг принимает как факт то, что найденная мной игрушка не была Кроликом Питером.
В последнее время я часто испытываю такого рода тревогу. Ощущение, будто что-то пошло не так. Что, если дело тут не в моей обычной паранойе? Что, если я не права, отмахиваясь от этого? Я распрямляюсь и бесшумно иду по коридору к комнате Авы. Свет в доме всюду выключен, всюду тишина, и я поворачиваю ручку тихо, как только можно, чтобы не нашуметь.
Я смотрю на нее от двери, на мою идеальную девочку. Она лежит на боку, лицом от меня, свернувшись калачиком, точно так она спала и малышкой. Моя драгоценность. Такая чудесная, и я, глядя на нее, успокаиваюсь, вспоминаю, что должна оставаться живой, продолжать дышать. Ради нее. Дочь вернула мне желание жить, и я всегда буду ее защищать. Она никогда не узнает, чтó я храню внутри. Если мне удастся сохранить мою тайну. Я хочу, чтобы она была блаженно свободна. Наверно, это так замечательно – быть блаженно свободной.
Я стою еще несколько минут, видеть Аву для меня гораздо важнее, чем дыхание по системе йога, но в конечном счете оставляю ее, пусть спит. Уже почти три. Принимать таблетки от бессонницы сейчас – не лучшая идея, но не лучше будет и провести день, вообще не ложившись. Потому я выбираю компромиссный вариант и глотаю одну вместо обычных двух, которые мне требуются, когда накатывают эти жуткие, грустные состояния. Утром буду чувствовать себя ужасно, но два-три часа забвения мне необходимы. Я не могу ходить кругами страха и скорби. Я так с ума сойду, это точно. Дурные предчувствия – вот моя единственная тревога. Кролик был не Кроликом Питером. Эти слова колоколом звучат в моей голове, когда я, пытаясь наставить себя на путь истинный, забираюсь под одеяло.
